Читать онлайн «Мой Сталинград». Страница 45

Узнавши историю нашего автомата, нетрудно будет понять, почему так нелегко мне было удержаться от смеха, когда Усман Хальфин пригрозил солдатам из нового пополнения, утратившим штыки со своих винтовок, автоматчиками. А вообще-то, при создавшейся ситуации было не до смеха: мы отлично понимали, что ничего хорошего она нам не обещала. И все-таки, как бы там ни было, угроза подействовала. Не через час, а уже минут через двадцать к нам прибежал, страшно запыхавшись, ротный. Вытянувшись в струнку, громко и радостно доложил, в волнении ухватившись, как за спасательный круг, за родную для него украинскую мову:

– Усе у порядке, товарыш командир батальона! Штыки усе, як воно есть, на мисте. Докладае лейтенант Добренко!

– Оно и видно, что Добренко. Где ж вы их нашли? – спросил Хальфин.

– Боны сами найшлы. Бойцы, яки их поховалы.

– Что значит «поховалы»? Попрятали, что ли?

– Так точно, товарищ командир батальона! – еще более радостно подтвердил ротный уже на чистейшем русском языке, почему-то упорно называя Хальфина не по воинскому званию, а по должности, наспех сконструированной в сложившейся обстановке. – Зарыли рядом со своими окопами.

– Зачем же они это сделали? – допытывался Усман. Лейтенант Добренко замигал длинными, как у девушки, черными ресницами. Не сейчас же приоткрылась для меня и Хальфина тайна исчезновения штыков. Лишь после того как, набравшись духу и решив до конца прояснить дело, лейтенант вытащил из кармана помятую, побывавшую не в одних перепачканных руках немецкую листовку, ткнул своим пальцем в два подчеркнутых им слова: «Штык в землю», – после всего этого картина прояснилась, а нам от этой жуткой ясности сделалось муторно. Двумя этими словами заканчивалась листовка, ими же заканчивались все вражеские листовки, похожие на белую смерть, посыпавшуюся с небес на все степное пространство между Доном и Волгой. Полный текст этой листовки гласил:

«Русские солдаты! Позади вас Волга. Скоро всем вам – буль-буль. Не слушайте жида-политрука. Не читайте Эренбурга! Он проливает только чернила, а вы свою кровь. Сдавайтесь в плен и вы спасете себя. Выходите ночью к нам. Вам достаточно лишь крикнуть: „Сталин капут! Штык в землю!“

Это, пожалуй, единственная листовка, текст которой написан вполне грамотно. Все же остальные, с коими мне как политработнику пришлось иметь дело, были нелепее одна другой, а ими-то в основном и угощала нас распроклятая «рама» – немецкий двухфюзеляжный разведывательный самолет «Фокке-Вульф-189». Сперва эта крылатая и двухвостая ведьма сбрасывала две парочки бомб, а потом уже вытряхивала Геббельсову продукцию. Среди листовок попадались и такие, где их авторы грешили стишками, рядом с которыми помянутое мною раньше «Заветное слово Фомы Смыслова», сочиняемое ежедневно Семеном Кирсановым, выглядело бы классикой. Особенно часто встречалась листовка, где безвестный нам сочинитель из ведомства колченогого министра пропаганды назойливо и архибездарно призывал советского воина:

Не о таких ли шедеврах мужики из моего села Монастырского на Саратовщине говаривали (тоже в стихах):

Но у моих земляков получалось хоть в рифму. Теперь уж не могу сказать, вспомнил ли я тогда, в августе или в сентябре 1942-го эту озорную присказку моих односельчан или всплыла она лишь теперь, когда непостижимою силой памяти вернулся к годам более полувековой давности. Сейчас-то, воскрешая все это, я улыбаюсь. Но тогда, когда несколько новичков из пополнения, волею судьбы оказавшихся в моем подчинении, начитавшись вражеских листовок, закопали в землю винтовочные штыки... с какой целью? Как тут ни суди, как ни ряди, а цель может быть только одна – сдаться в плен. Понимал ли лейтенант Добренко, чем могла кончиться вся эта история для него, для шести его бойцов, закопавших штыки в землю, для меня, наконец, их политрука?! Можно разве предположить, да и то с весьма отдаленной от истины вероятностью, что по своей малограмотности эти солдатушки – бравы ребятушки из всей листовки уразумели лишь одно: штык в землю – и ты спасен, ни о каком плене и мысли не было. Но кто же этому поверит, хотя, в общем-то, могло быть и так?

Пока возможно (через час такой возможности уже не было: немцы пошли в очередную атаку, и начался бой), мы, Хальфин и я, пытались выяснить у самих бойцов, что же заставило их совершить такое, знали ли они, на что идут и что ждет их после разоблачения. Все угрюмо отмалчивались, сидя на корточках, держа новенькие винтовки с такими же новыми штыками, тщательно освобожденными от прилипшей к ним земли, на своих коленях. А когда я, как только мог, нарисовал эпилог таким, каковым ему и надлежало быть, узнай об их проделках там, где обитают военная прокуратура и ее следователи, вышедшие к Волге заблаговременно, за день до нашего окружения под Зетами, ребят охватил ужас.

Некоторые сейчас же заплакали. А один, самый молоденький, чернявенький, даже вскрикнул: «Ма-ма-а-а!» Крикнул так же громко, как и мой спаситель Коля Сараев, но у того слово это исторгнул ось из души, когда он с противотанковой гранатой в поднятой руке пошел на встречу с катившейся на нас немецкой танкеткой. А тут случай совсем иной... Отойдя в сторону, мы начали размышлять.

– Ну, командир, что будем с ними делать? – спросил я Хальфина.

– Придется докладывать.

– Кому? Командир и комиссар полка из окружения не вышли. Баталова что-то не видно. Кому докладывать?

Усман ответил еле слышно:

– Себе. Больше некому.

– Спасибо, друг! – Я почувствовал, что скулы мои заходили ходуном, а глаза увлажнились. – Спасибо. Сами будем решать.

Мы вернулись к бойцам. Они быстро поднялись. Ждут, а в глазах – страх.

Помедлив немного, Хальфин сказал:

– Вот что, товарищи красноармейцы! – обычно глуховатый голос Усмана теперь, натянутый до предела, вдруг зазвенел. – Вот что... Ваша судьба сейчас в ваших руках. И в ваших штыках тоже. Скоро немцы пойдут в атаку. Обязательно пойдут. Понятно? По местам!..

...Мое повествование будет долгим и трудным, какими были дни и ночи страшного побоища, вошедшего в новейшую историю под именем «Сталинградская битва». Наберемся терпения. Может быть, на каком-то рубеже повстречаемся еще раз, а то и два с одним, а то и с двумя из тех, что со вновь примкнутыми штыками пошли на встречу с теми, которые пришли сюда за тысячи верст с неведомого для нашего солдата Запада, чтобы косноязычно прокричать всем нам:

«Рус! Вольга-Вольга! Буль-буль!»

В грохоте и крови прошел остаток того дня под Елхами. В грохоте и крови утонула, растворилась и в значительной степени утратила свой пахнущий тоже кровью смысл история с закопанными в землю штыками.

Елхи были вновь – в какой уж раз! – не только удержаны, но и освобождены полностью, а немцы на несколько сотен метров отброшены от них. А главнее этого в те дни ничего уж не было.

Прикованная к Елхам, наша 29-я стрелковая дивизия как бы формировалась заново, но не в далеком заснеженном Акмолинске, где время от времени по ночам отключался свет – не по соображениям светомаскировки, а исключительно в целях его экономии. Тут же, по выходе из окружения, из-под самого Абганерова, где вволюшку покупалась в соленой не воде, а в крови, потеряв уже там треть своей численности, теперь же это – остатки, которые можно было бы назвать жалкими. Можно было бы, если бы эти остатки не продолжали сражаться, биться с наседающим врагом так, как не бились тогда, когда дивизия была полнокровной. Пополнение приходило и сейчас же вступало в бой. Волна за волной из разных краев страны, чуть ли не на четверть укороченной с ее огромными людскими и материальными ресурсами, все-таки прибывали и прибывали, вливались в нее новые солдаты, командиры и красноармейцы, и так же, как положено волнам, откатывались от берегов, которыми в данном случае оказывались высоты и населенные пункты, захваченные умеющим хорошо воевать врагом, откатывались, уступая место другим человеческим волнам. Теперь уже на две трети в дивизии были новые люди, а постоянным, неизменным оставался лишь ее номер: 29-я. Много позже солдаты назовут ее «Непромокаемой и Непросыхаемой», имея в виду то, что эта дивизия как вступила в бой в начале июля 42-го на Дону, так уж не отводилась на отдых до конца сталинградской эпопеи. Нам же, оказавшимся в дивизии с первого дня ее формирования, приходилось теперь знакомиться с этими новыми людьми. Но и на это не оставалось времени: мы не могли ни на один час покидать свои позиции, удерживаемые с невероятным трудом. Дважды нас поднимали в атаку какие-то командиры в звании майора. Я успел немного разглядеть обоих, потому что в какую-то минуту они оказались рядом со мною. Один был высок, тщательно выбрит (это прежде всего бросилось в глаза), с черными, словно бы подкрашенными бровями и небесной синевы глазами, на голове – фуражка, но не казенная, а сшитая для него, похоже, по особому заказу. Второй, пониже ростом, в пилотке, из-под которой светились, горели соломенным костром огненно-рыжие, как у нашего повара Зельмы, волосы, но у этого их было совсем мало, и, если бы не кудрявились, я бы их и не заметил. Несколькими днями позже, когда мы узнали, кто есть кто, а потом уж близко познакомились, мы поняли, что там, за Елхами, вели нас в контратаку Игнат Попов и Семен Воронцов [24], командир и комиссар нашего 106-го стрелкового полка. Им суждено было заменить пропавших пока что без вести майоров Чхиквадзе и Горшкова [25]. Вместо отозванного из дивизии ее командира Анатолия Ивановича Колобутина вскоре объявился и его преемник, тоже Анатолий Иванович, но уже с другой фамилией – Лосев, а вместо убитого тут же, под Елхами, начальника политотдела Киселева, похороненного в Бекетовке вместе с комиссаром Шуршой (они и убиты вместе одной разорвавшейся рядом с ними миной) был прислан из воздушно-десантной дивизии полковой комиссар Григорий Иванович Денисов.