Читать онлайн «Молодой человек». Страница 9

И уходил раскачивающейся походкой металлистов и моряков, небрежно заложив в карманы длинных брюк свои мозолистые руки. Но мальчишки не отставали от него, они шли по пятам и старались поставить свои сандалии в след Севы, зорко наблюдая все происходящее с ним.

Однажды вечером, когда первые созвездия появились в небе, как гроздья акации, Сева вышел гулять. Он был весь с иголочки: в новой апашке и новом кепи, руки в карманах новых, торчком стоявших коленкоровых брюк, и скрипел новыми лимонными, еще не расхоженными сандалиями «Скороход». Сева вышел на угол, где стояла торговка семечками. Он не спросил почем, а только, набычившись, сказал:

— Два. И имейте в виду — с верхом!

Старая бабка наполнила два больших стакана — один стакан черными семечками и один стакан белыми, тыквенными. И все видели, как Сева вынул новый вишневый кошелек, выудил оттуда монету и, не торопясь, заплатил.

— Дай тебе бог миллион, — говорила бабка, — дай тебе бог царевну!

Но Сева уже давно шел по длинной Комиссаровской улице мимо свежевыкрашенных заборов, независимо лузгая и выплевывая шелуху.

— А что, Сева, получка? — спрашивали встречные, оглядывая его новый костюм и новую кепку.

— А не видите? — отвечал Сева.

Направляясь к саду имени Петровского, Сева остановился у тележки мороженщика с пятью огромными, похожими на артиллерийскую батарею банками, в которых было розовое, лимонное, зеленое и даже какое-то фиолетовое мороженое, и, так же набычившись, приказал:

— Из всех! И имейте в виду — с верхом!

Мороженщик, поглядев на его новую кепку, застучал ложкой и, выбирая из всех банок, под конец щедро запустил ложку в последнюю, положил с лихвой и вручил Севе столбик, похожий на радугу.

— С получкой, Сева!

— Понятно, — отвечал Сева, с азартом принимаясь за вафлю.

Покончив с мороженым, он облизал пальцы, подошел к освещенному окошечку кинокассы и угрюмо сказал:

— Первый ряд.

— Большая получка? — спросила кассирша, выглядывая из кассы, как ворон из гнезда.

— С меня хватит! — отвечал Сева.

И, предъявив билет контролеру, скрипя сандалиями по золотому песку аллей. Сева пошел туда, где скоро засверкал волшебный зеленый свет.

Что было дальше, я уже не видел, потому что висел на заборе и глядел поверх голов на безумную, неправдоподобную скачку Гарри Пиля.

Но с тех пор я с утра уходил на пустынный, заросший колючками двор, где в заброшенном ветхом сарае уместилась маленькая механическая мастерская, заваленная всяким ржавым хламом, старыми ведрами, примусами, мясорубками.

На вывеске был изображен кудрявый господин с паяльником, чинящий огромный, как самовар, шипящий примус.

Но сам хозяин, как это часто бывает в жизни, совсем не был похож на свою вывеску. Маленький, горбатый, с красноватой всклокоченной бородкой, он подымал очки и обычно меня спрашивал:

— Ну, что тебе, мальчик, надо, и что ты, мальчик, сюда ходишь без зазрения совести?

Я жадно вдыхал нетленный, крепкий дух железа. Как это нужно было сейчас мне! Я смотрел в огонь горна и слушал, как сопит насос.

И когда запускали старый токарный станок, жужжала трансмиссия, шуршал чиненый и перечиненный, сшитый из кусков, с бурыми заплатами бронзовый ремень, — из-под резца ударял фейерверк искр и ползла скрежеща мокрая, сверкающая стружка. Я стоял, глубоко ощущая металлический ветер индустрии, и старые велосипедные спицы казались мне спицами машины времени.

Вот что-то дрогнуло в воздухе, и гудок 5-й госмельницы загудел. Сначала тихо, робко, просяще, а потом, разрастаясь, все набирая силу, поплыл над садами, над сонными, поросшими крапивой пустырями, над всем зеленым, тихим, всем светом забытым городком, улетая куда-то далеко-далеко в поле, заполняя своим гулом весь воздух, все окрестности, все расстояние от земли до неба; и вот уже самый воздух гудит, и, вибрируя, зовет куда-то, и говорит, что есть мир другой, огромный, где шумят машины, трансмиссии.

Я стою и слушаю гудок. Я вдыхаю, впитываю его всеми силами, и мощный, подымающий сердце гудок уносит меня. Какая в нем горловая мощь, какое обещание труда и честной, чистой, смело завоевывающей себя жизни!..

Когда я проснулся, поезд стоял на узловой станции.

Звонил колокол, и все наполнено было пыльным солнцем.

Я пошел к киоску и купил свежую, еще пахнущую мокрой типографской краской газету «Киевский пролетарий». Потом выбирал в корзине спелые, сочные, горячие вишни.

— Выбирай, выбирай, хлопчик, все как куколки! — говорила баба.

Потом я долго стоял у паровоза, ел вишни и наблюдал его мощную, горячую, в белом пару работу.

Ах, как звонили станционные колокола, как пели, долго, истошно, ненасытно, предвещая приближение к большому городу.

В веселом и ярком свете утреннего солнца на дальних холмах возник белокаменный город. Розовые утесы домов летели навстречу, поворачивались, кружились, долго бежали рядом с поездом, будто звали нас остановиться, и поглядеть в их открытые окна, и поговорить с людьми.

А поезд гудел и гудел, и все перед ним расступалось, и он с громом ворвался в черную путаницу путей, и неожиданно выплыло огнедышащее депо со стадом живых, горячих паровозов на темных маслянистых путях.

Носильщики в белых передниках с большими медными бляхами, агенты в красных экстренных фуражках, встречающие и провожающие, праздничная, возбуждающая суета большого шумного вокзала — все сразу хлынуло на меня.

Народ повалил из поезда, и, стиснутый со всех сторон, я медленно двигался в живом потоке через перрон, через душные, воняющие хлором и портянками вокзальные залы, когда вдруг чья-то грубая рука схватила меня за воротник.

Надо мной стоял верзила, и у него была как бы двухэтажная голова: маленькая, куполообразная дынька завершала мордатое лицо с твердыми мельничными скулами и каменным подбородком.

— Где взял чемодан?

— Это мой.

— Рассказывай сказки!

— Но это мой.

— Рассказывай басни!

— Пусти! Не приставай! Цаца аккуратная! — заговорили вокруг.

И толпа, подхватив меня, вынесла на просторную, залитую солнцем привокзальную площадь, полную движущихся трамваев, перезвона, автомобильных сирен, крика извозчиков, сидевших высоко на козлах, натягивая поводья, причмокивая, сбивая шапку на затылок, зазывая седоков.

— Подросточек, а подросточек! На дутиках!

Я стоял на мосту путепровода, под которым бежали поезда. А там, внизу, в голубоватом тумане, в гигантской прозрачной чаше гудел непонятный, загадочный город…

Я прислушался. Это был тот невнятный, но глубокий, всеобъемлющий гул большого города, который так волнует, сотканный из миллионов звуков, грохотов, голосов, не утихающий ни днем, ни ночью, будто поезд в вечном движении. Иногда вырывался котельный грохот железа, резкий свист, удар колокола, крик человека.

Какая тайна, какая могучая сила в этом издалека долетающем, охватывающем все это пространство печальном прибое? Что ждет меня?

— Ты зачем там торчишь? — спросил прохожий старичок.

— Надо, — сказал я.

— Это что тебе, игрушки — с моста прыгать? — сказал он.

— А кто вам сказал, что я хочу прыгать?

Старичок покачал головой, пошел, а потом обернулся и снова покачал головой.

Я зашагал в своей большой кепке и фиолетовых обмотках, с желтым баулом по длинной и многолюдной улице. Я не чувствовал ни страха, ни одиночества. Я шел в этой радостной сутолоке, среди зеркальных витрин и удивительных, разноцветных вывесок. Я хмелел от яркого восходящего солнца и ликующего шума.

Я выбирал какое-то лицо в толпе, или на пороге лавки, или в открытом окне дома: «Ты всегда тут живешь и уже не удивляешься?»

Постепенно меня все больше и больше захватывал городской гул, созданный из движения народа, шарканья тысяч ног, трамвайного звона, цоканья копыт, храпа коней и жужжания больших вентиляторов в подвальных окнах мастерских и кондитерских, — та особенная, возбуждающая атмосфера большого города, которая вызывает желание жить и жить и радоваться жизни.

— Эй, сегодня То-Рама! — крикнул мальчишка, стоявший у афишной тумбы.

— А кто это такой? — спросил я.

Мальчишка уставился на меня:

— Гляди, не знает, кто такой То-Рама!

Я смолчал.

— Магия! — сказал мальчишка.

С пестрой афиши гипнотически глядел на меня черноокий господин во фраке и чалме, со сложенными на груди руками, насквозь пронзенный шпагами.

Я не мог оторваться от этих ужасающих глаз. «Стой смирно! — приказывал То-Рама. — Гипнотизирую».

— Чувствуешь? — спросил мальчишка.

— Не меньше тебя, — сказал я.