Читать онлайн «Клад». Страница 3

«— А как же? Вот кто-нибудь после нас пойдет и увидит, что приготовлены дрова для костра, и переночует в лесу.»

Так он делал доброе дело для неведомых ему людей, которых знать и видеть не мог.

В тайге, как, быть может, вам известно, охотники некогда строили маленькие домики для ночлега, с каменными очагами. Они там ночевали, проводили время, а когда уходили — непременно оставляли кое-что из своих запасов: пачку табаку, спички, запасы топлива и что-нибудь другое, нужное. Это они делали тоже для своих незнакомых друзей, которые могли бы воспользоваться ночлегом, найти пищу и все необходимое. Такие благоустроенные избушки для блуждающих охотников видел я и у норвежцев на далеком холодном Шпицбергене — Сватьбарде. В избушках были сложены запасы топлива — каменного угля, продовольствие и даже книги.

Мне очень нравился этот человечный обычай, и я пожал руку Артамону, который не поленился вытаскивать расколотые поленья на самый край озера, видный издалека. По дороге Артамон рассказывал мне о диких оленях, о своей жизни, о медведях, обитавших в лесах Чуны, и мне надолго запомнились его простые рассказы.

К вечеру мы пришли на железнодорожную станцию, и я расстался с Артамоном. Я и теперь его помню — помню его лицо, одежду, легкую его походку, добрые, немного раскосые глаза, сильные его руки. Подаренный мне Артамоном кузовок, который хранится у меня на полке, напоминает мне давние времена моих путешествий и доброго лопаря Артамона.

Помню опрятную, с бревенчатыми сосновыми стенами, комнатку моего дядюшки Ивана Никитича Микитова, пользовавшегося большим уважением у окрестных крестьян. В комнатке стоял письменный стол мореного дуба, чистенький ясеневый комод и небольшой у стены шкапчик, в котором хранились редкостные предметы. В шкапчике стоял древний, потрескавшийся глиняный горшочек, наполненный старинными копейными деньгами.

Это был древний клад, который в весеннее половодье отмыла в песчаном крутом берегу наша небольшая речка Гордота. Клад этот Ивану Никитичу принесли в подарок наши крестьяне. Почти весь глиняный горшок был наполнен маленькими неправильной формы монетами с изображением Георгия Победоносца с копьем в руке (Слово «копейка», копейная денежка, произошло от слова «копье», которое держал в руке сидевший на коне Георгий Победоносец).

Я любил заходить в чистую дядюшкину комнату, любоваться хранившимися в ней предметами: вылитым из чугуна старинным письменным прибором с песочницей (раньше написанное чернилами письмо посыпали чистым песком вместо промокательной бумаги), двумя чернильницами, чугунной уральской пепельницей, изображавшей коровью голову с растопыренными рогами, шкатулками и выточенными из карельской березы письменными принадлежностями.

Некогда, в молодости, Иван Никитич служил конторщиком у сына знаменитого историка Михаила Петровича Погодина. Имение сына Погодина — Гнездилово — находилось в Ельнинском уезде Смоленской губернии и раньше принадлежало жене молодого Погодина, дочери генерала Болховского, героя Отечественной войны с Наполеоном.

В Гнездилово к сыну иногда приезжал сам старик Погодин. Встречаясь с Иваном Никитичем, почтительно останавливавшимся у дороги, старик Погодин шутливо говорил ему: «Ты стал и я стал. А дело кто будет делать?» Молодой расторопный конторщик полюбился старику Погодину, и он иногда возил его в Москву, показывал свое знаменитое древлехранилище, сюртук Пушкине, простреленный на дуэли, хранившийся под стеклянным колпаком, показывал парадную жилетку Гоголя и многие другие предметы. На память о себе Михаил Петрович подарил Иван Никитичу с собственноручной надписью свою книгу «Простая речь о мудреных вещах».

Никто не знает теперь — куда подевался сюртук Пушкина и гоголевская жилетка. Растаскано по рукам погодинское древлехранилище. Быть может, под влиянием Погодина, у Ивана Никитича сохранилась любовь к старине, древним предметам, к старинным книгам в тяжелых кожаных переплетах.

Знаком был Иван Никитич некогда и с родственниками Лермонтова. Он рассказывал мне, что видел у Арсеньевых подлинные рукописи Лермонтова.

Над кроватью Ивана Никитича висела большая картина, нарисованная черным карандашом, изображавшая гвардейского офицера в остроконечной каске. Эту картину подарили Ивану Никитичу барышни Арсеньевы, учившиеся рисовать.

Больше всего запомнился мне хранившийся в дядюшкином шкафу древний клад. Кто и когда зарыл этот клад на берегу нашей небольшой реки? На одной из сторон маленьких серебряных денежек были выдавлены имена царей далекого Смутного времени, когда смоленская наши земля переходила из рук и руки. На монетах можно прочитать имена Бориса Годунова, Дмитрии Самозванца, царя Василия Шуйского. До сего времени загадочной тайной остается для меня происхождение клада, так волновавшего меня в детстве. И теперь сохранилось у меня несколько монет этого клада. Я смотрю на эти монеты, и в души моей возникают далекие воспоминания об окружавших меня людях, о навеки исчезнувших временах.

Некогда на моем письменном столе лежала старинная, затейливой формы сломанная шпора. Шпору эту выпахали на своем поле наши кочановские мужики: бог знает, в какие времена и кому принадлежала эта круто изогнутая красивая шпора! Выть может, литовскому всаднику, погибшему некогда здесь в бою на древней смоленской земле, быть может, польскому рыцарю, а может, французскому кавалеристу, когда по смоленским дорогам двигалась на Москву армия императора Наполеона. Мне трудно было представить, что на вспаханном деревянными сохами поле некогда происходил жестокий бой. Много лет прошло, и о давних грозных событиях все давно позабыли. Шпору эту я увидел в маленьком домике, принадлежавшем моей двоюродной бабке Анне Осиповне, о которой я писал я повести «Детство».

В домике этом жил некогда племянник Анны Осиповны Василий Дмитрич Синайский, старый холостяк с длинной раздваивавшейся бородой. В детстве моем Василия Дмитрича, часто заезжавшего в наш дом, я называл «дяденька глубокая борода». Отец мой, умевший хорошо рисовать, любил карандашом на бумаге изображать Василия Дмитрича и его длинную бороду. Рисунки отца памятны мне и теперь. Бывало, сидят за столом, раскинув карты, играют в преферанс, записывают на разграфленной бумаге выигрыши и ремизы, а о свободную минуту, когда приходит время сдавать, отец рисовал на игральной бумаге Василия Дмитрича. Помню, как зимними вечерами по мерзлой дороге прикатывал он в легких саночках-возочке с бубенчиками, выставив для форсу ногу в высоком черном валенке. Отец добродушно подсмеивался над Василием Дмитричем, что он катает в саночках-возочке в гости к молодой учительнице в село Мутишино, где на краю старинного господского парка стояла церковно-приходская школа. О бородатом Василии Дмитриче рассказывали шутя, что он был большой любитель женского пола. Говорили, что от деревенских солдаток-молодух он прижил много незаконнорожденных детей. Уже в поздние времена я знал в кочановской деревне плутоватого мужика Хотея Белого, которого все считали незаконным сыном Василия Дмитрича Синайского.

Я не знаю и не помню, когда умер Василий Дмитрич. Но еще при жизни бабушки, бродя с ружьем по окрестным лесам, не раз останавливался в пустующем домике, где на стене висели старинные часы с кукушкой, стояла на столе старинная панорама и лежала затейливая сломанная шпора, которую Василию Дмитричу подарили выпахавшие ее на поле кочановские мужики. Я взял шпору с собою, и она долго у меня хранилась.

На стене моей комнаты уже много лет висит старинная круглая деревянная порошница. Некогда, много лет назад, я привез ее из таежного Заонежья, где в раскинутых по лесам в озерном краю деревнях с высокими красивыми домами у местных крестьян хранились старинные вещи, напоминавшие давние, давно отжитые времена. Порошницу я купил у тамошнего охотника, предки которого с незапамятных времен занимались охотой и рыбною ловлей. Вырезана порошница из березового круглого наплыва. С поразительным вкусом украшена она резным узором, бронзовыми изящными украшениями.

Диву давался я, любуясь старинными постройками, деревянными шатровыми церквушками, могильными крестиками, домашней резной утварью, художественному вкусу старинных людей. Требовалось свободное время и высокий вкус, чтобы украшать жилища, домашнюю утварь и охотничьи принадлежности.

В прежние времена охотились на белок, на другую таежную, редкую теперь, дичь. Плававших на лесных озерах красавцев лебедей никто не трогал. Убить лебедя считалось большим грехом. Мне рассказывали, что на каждом лесном озерке живет и гнездится лишь одна лебяжья пара. Сходятся пары лебедой на всю свою жизнь, и если один лебедь погибнет, другой долго кружит над озерком и от тоски по погибшем друге сам умирает.