Читать онлайн «Клад»

Нет, никогда не был я коллекционером. Я не собирал почтовых марок, редких старинных книг в кожаных переплетах, старинных монет и медалей, золотых и серебряных вещиц, редкой, дорогой посуды. Мои друзья удивлялись, однако, множеству хранившихся у меня предметов, украшавших просторный мой кабинет. Из давних и далеких путешествий моих по белому свету я привозил иногда случайно сохранившиеся небольшие вещицы, помогающие мне и теперь вспоминать далекое прошлое, людей и приключения. Сохранились у меня кое-какие предметы и от раннего детства. Они напоминают мне самые счастливые годы моей жизни, когда перед глазами ребенка раскрывался великолепный и таинственный мир.

Я давно заметил, что у некоторых предметов есть свои судьбы, как есть свои судьбы у живых людей. Некоторые вещи бесследно исчезают, некоторые продолжают существовать долгие годы и даже века.

Многое могут напомнить они внимательному человеку, прожившему долгую жизнь. О тех вещицах и предметах, которые, не задумываясь об их значении, собирал я в моих путешествиях, о вещах, сохранившихся от моего детства, хочу я вам рассказать.

Особенно дорог мне небольшой письменный стол из мореного черного дуба. Стол этот стоял некогда в комнате моего дядюшки Ивана Никитича, хорошо знавшего столярное дело. В те времена мореный дуб добывали в небольшой нашей речке, носившей древнее имя — Гордота. Когда-то, в незапамятные времена, по берегам речки росли зеленые дубравы. Старые, подмытые в половодье весенней водой, деревья сами падали в речку. Толстые их стволы заносил песок и речной ил. Известно, что дуб в воде не гниет. Бог знает, когда росли эти могучие дубы! Быть может, при Иване Грозном или царе Петре? Покрытые илом и песком стволы, быть может, сотни лет пролежали на дне реки... Теперь уже нет мореного дуба, из которого некогда делалась ценная мебель.

Из песчаного дна обмелевшей реки на моих главах выкапывали стволы мореного дуба, канатами вытаскивала на берег, топорами обрубали остатки сучьев и корней. Вытащенные стволы дубов сушили и отвозили к нашему двору. Помню, как длинными пилами, уложив их на высокие козлы, распиливали стволы на доски. Темные доски эти лежали под крышей нашего деревенского амбара. Изредка я забирался на чердак, бродил по сложенным сухим доскам.

Помню, как делали этот стол. Работал похожий ни цыгана столяр и плотник Петр с густыми курчавыми волосами, спускавшимися на его лоб. Иван Никитич усердно помогал ему в тонкой столярной работе. Помню крепкие, умелые руки Петра, верстак, на котором он выстругивал тонкие доски, лежавшие па полках и висевшие на бревенчатой стене столярные инструменты. Из-под рубанка и фуганка над пальцами Петра курчавились темные стружки. Мне всегда нравилась столярная и плотничья работа, запах сухих досок и стружек, наполнявший деревенскую избу. Новый стол стоял у окна в комнате Ивана Никитича. Там же стоял сохранившийся у меня небольшой ясеневый комод, сделанный руками того же Петра.

Старинный красивый стол я некогда перевез из смоленской деревни в Гатчину, из Гатчины в Ленинград, из Ленинграда в мой карачаровский домик на берегу Волги. За этим столом я написал большинство моих ранних рассказов. Я и теперь сижу у моего любимого стола, диктую. Разумеется, за долгие годы и во время перевозок он утратил свой прежний изящный вид. Исчезла точеная решетка, отгораживающая задний край стола. Эта решетка не позволяла сваливаться на пол лежавшим на столе рукописям и бумагам (точно такую решетку некогда видел я на письменном столе Льва Толстого в Ясной Поляне).

Но и теперь прочен мой старый стол. Я люблю сидеть за ним, вспоминать давние времена моего детства, Ивана Никитича, любовь, которая объединяла простую нашу семью. Вспоминать черноволосого, курчавого Петра, умелые его рабочие руки. Вспоминать окружавших меня добрых людей, реку, пруд, первые мои путешествия, поля и лес, где я увидел и полюбил природу, родную землю, которую все называли своею матерью, кормившей нас и поившей.

Есть и другие предметы и вещи, сохранившиеся от далекого детства. Вот маленький раскидной столик чистого красного дерева, принадлежавший кочановской бабке, описанной мною в повести «Детство». Разломанный столик этот я нашел на чердаке старого бабкиного дома, в котором мы тогда проживали. Столик был засижен ночевавшими на чердаке курами. Мне пришлось привести его в порядок, и гости мои любуются чудесным, красивым столиком. По словам опытных людей, стол этот был сделан а Голландии, в старинные времена служил для игры в карты.

А вот и другой стол — с мраморной столешницей, на котором из кусочков отполированного мрамора изображена шахматная доска. Кто владел этим столиком в прошлые, забытые теперь времена?

В углу моей комнаты стоит сплетенный из северной грубой бересты большой заплечный кошель-котомка. В таких кошелях жители старого Заонежья носили некогда на пожни начиненные рыбой пироги рыбные, приносили с лесных озер свежую пойманную рыбу. Пожни на севере не были похожи на наши покосные луга. Обычно они находились вблизи лесных озер, на заболоченных местах, покрытых высокими кочками, заросшими травою. Обычных наших кос с длинными косовищами в тех местах я не видел. Траву косили горбушами — длинными кривыми ножами, похожими на большие серны. От городка Повенца, где я останавливался на некоторое время, где впервые мне довелось любоваться ярками сполохами — северным сиянием, я шел пешком с легким ружьецом и походной сумкой за плечами. На берегах Онежского озера я видел деревни с высокими опрятными домами. В этих домах меня, незнакомого человека, принимали любовно, как желанного гостя. На деревенских погостах я любовался чудесными надмогильными крестиками, сделанными с необыкновенным вкусом.

От озера я повернул в глухую, нетронутую тайгу, где люди не слышали стука топоров, не видели тележных колес, и сено с пожней возили на связанных шестах. Я шел по старинной тропе, проложенной в незапамятные времена раскольниками-староверами, бежавшими от гонений. Вечером над моей головою бесшумно кружили круглоголовые ушастые филины. На земле лежали повалившиеся, отжившие свой век деревья, покрытые бархатным мохом. Много старых, мертвых сосен прочно стояло на своих корнях, пропитанных смолою. Ветер сбивал с них сухие сучья, но деревья упорно стояли на смолистых корнях.

Так я пришел к знаменитому некогда староверскому монастырю, носившему имя Данилова Пустынь. Это был небольшой поселок с такими же высокими и крепкими домами. Посредине стояла древняя шатровая деревянная церковь, на полках в которой стояли такие же древние иконы. У врат церкви висела большой икона, изображавшая ад, со страшными длиннохвостыми рогатыми чертями. Грешники были подвешены крюками за ребра и длинные языки сидели на раскаленных сковородах и в котлах с кипевшей смолою. Впереди грешников шли на вечные муки православные священники-никонианцы в облачении, в клобуках и митрах.

Там же, в Даниловой Пустыни, стоял большой старинный «большатский» дом, срубленный из толстых сосновых бревен, похожий на деревянную крепость. В тяжелых ставнях этого дома были вырезаны бойницы, из которых можно было стрелять стрелами и из кремниевых пищалей. Вместе с провожатыми я забрался под закрытые ворота «большатского» дома, обошел его многочисленные комнаты, расположенные на различной высоте. Комнаты эти соединялись деревянными лестницами. Никогда в жизни не приходилось мне видеть подобных древних строений.

В Даниловой Пустыни в глубоком лесу жили некогда самосожженцы-староверы. Они строили сруб без окон и дверей, собирались в нем, пели староверские песнопения и, чтобы спастись от преследований, заживо себя сжигали. Рассказывают, что известный руководитель самосожженцев вовремя успевал уходить, перебирался в другое скрытное место и проповедовал самосожжение.

Данилова Пустынь была на севере главным оплотом староверов. Там они жили и молились. Пути к Даниловой Пустыни, находившейся в глухой тайге, а давние времена никто не знал. Мне пришлось прожить несколько дней в историческом месте с потомками древних староверов, вспоминавшими далекое прошлое. Я ходил на монастырское кладбище, заросшее высоким лесом, дивился красоте надмогильных древних крестиков. Крупные птицы поднимались на кладбище из-под моих ног.

Жителя Даниловой Пустыни, у которых и прожил несколько дней, указали мне тропу на берег Онежского озера, к редким в тех местах деревням. Помню, я шел густым лесом, за стволами высоких деревьев виднелись лесные светлые озера, на которых парами плавали лебеди. Я долго любовался сказочно красивыми белыми птицами. Тропа, по которой я шел, во многих местах была покрыта медвежьим пометом, похожим на пироги с черникой. Живого медведя, однако, мне увидеть не удалось. Я шел таежным лесом с высокими елями и радовался полному моему одиночеству и окружавшей меня тишине.