Читать онлайн «Имя для птицы или Чаепитие на жёлтой веранде». Страница 22

Воспитатели по мере сил боролись с картофельными ворами и с торбачами и даже устраивали общедетдомовские собрания, где обсуждалось и осуждалось поведение нарушителей. Это действовало, но не на всех. Двое-трое торбачей занимались своим промыслом до самых морозов. Физически их наказывать воспитатели не имели права, запереть их тоже нельзя было: как-никак все это происходило в нормальном детдоме, а не в дефективном.

До сих пор я почти ничего не рассказал о воспитателях. Это просто потому, что я помню их далеко не так отчетливо, как ребят. Общее же впечатление о воспитательском составе у меня совпадает с тем, что написано об этом такими классиками детдомовской темы, как Л.Пантелеев и Макаренко. У них образы и типы воспитателей даны очень объемно, с большой правдивостью – и жизненной, и художественной. У меня же сохранились о воспитателях лишь детские, рваные воспоминания, я помню лишь некоторые частности.

Воспитателей мы, ребята, делили на плохих и хороших, злых и добрых; и та и другая оценка не всегда прямо соответствовала их человеческим качествам. Напомню, что состав воспитательский был тогда очень пестрый и состоял как бы из трех слоев: из тех, кто служил еще в дореволюционных приютах; из тех, кто получил педагогическое образование уже при советской власти; из тех, кто устроился на работу за неимением другого места пропитания. Этот последний слой – самый многочисленный; в большинстве случаев это были люди вполне грамотные (мать моя, к примеру, хорошо знала литературу, отлично владела немецким и французским) и старательные, но без всякого воспитательского опыта и без всяких педагогических знаний, а зачастую и способностей. Все они, за редким исключением, были людьми порядочными, все хотели из нас вырастить людей порядочных, однако контакт с ребятами получался далеко не у всех. Приведу один пример такой неконтактности.

На имена память у меня никудышная, клички же запоминаются куда легче: они часто связаны с внешностью человека или с чертами его характера. Этот воспитатель носил очки в золотой (или позолоченной?) оправе. В те времена очкарики были в диковинку, так что воспитанники немедленно прозвали его между собой так: граф Стекляшкин; сокращенно же именовали просто Стекляшкой. То был человек лет тридцати, с добрым лицом, с широким, умным лбом и ранней лысиной. Одевался он, по тогдашним временам, очень даже неплохо, очень опрятно. По-видимому (думаю я теперь), он являл собой тип дореволюционного вечного студента из зажиточной семьи. Этого графа Стекляшкина, вовсе не злого и не строгого, ребята почему-то невзлюбили; его часто не слушались, поступали наперекор ему, и тогда он обижался, нервно кричал, иногда бежал жаловаться старшему воспитателю – вернее, делал вид, что бежит жаловаться. Изводили его всячески.

Например, когда он бывал ночным дежурным и вечером входил в спальню проверить, все ли на месте и погашена ли печурка-буржуйка, ребята, уже предупрежденные своим заранее выделенным стремщиком, по сигналу: «Шухер! Стекляшка прется!» – немедленно притворялись крепко спящими, даже слегка похрапывали. Едва граф Стекляшкин вступал в проход между койками, «спящие», не прерывая храпа, начинали громко портить воздух. Надо добавить, что одно время в Хмелеве к завтраку, обеду и ужину нам давали гороховый хлеб – хлеб питательный и довольно вкусный, но весьма способствующий осуществлению этой обструкции. Те, у кого в данный момент желудок не был готов к проводимому коллективному мероприятию, клали под одеялом ладонь под мышку и делали резкое, короткое, почти незаметное движение рукой – и тогда получался громкий неприличный звук, очень похожий на натуральный. Стекляшка шагал сквозь гороховую канонаду, все более накаляясь и шепча себе под нос: «Это же черт знает что такое!» Никаких практических мер принять он не мог: не будить же «спящих»? Ну, а если и разбудить кого-то, то что ему можно сказать и что с ним можно сделать?! Кончалось тем, что граф Стекляшкин, воскликнув: «Боже, какое хамство!», стремглав выбегал из спальни. Едва захлопывалась за ним дверь, как все начинали хохотать, спрыгивали с кроватей, плясали, гонялись друг за дружкой с подушками, а потом, набесившись, ложились и засыпали уже по-настоящему.

За что дети не любят одних людей и любят других – тайна сия велика есть. Помню воспитательницу, которую детдомовцы (конечно, заглазно) прозвали Собачонкой. Прозвище возникло отчасти потому, что фамилия ее была не то Собанеева, не то Собатеева, теперь уж не помню, но главным образом из-за ее внешнего вида и характера. То была малорослая женщина средних лет, пучеглазая, большеротая, бестолково-суетливая, придирчивая и крикливая. Слушались ее не очень-то, часто и вовсе не выполняли ее распоряжений. И – странное дело – если начинался какой-нибудь раздор между ребятами, если возникала какая-нибудь запутанная распря между воспитанниками и воспитателями, детдомовцы шли к Собачонке и та несколькими словами решала, кто прав, кто виноват; в таких случаях повиновались ей беспрекословно. Если она не занята была криком и суетней, около нее постоянно вертелись старшие девочки и поверяли ей свои тайны – хотя в разговоре между собой тоже именовали ее Собачонкой. Когда она из-за какого-то конфликта с начальством уехала из детдома, все ребята были огорчены, а девочки плакали.

Наши воспитатели были людьми грамотными, говорили на хорошем русском языке и изо всех сил старались научить нас говорить правильно. Это давалось им нелегко: большинство воспитанников говорило на своем жаргоне. Жаргон этот складывался из староприютских, блатных, и новых, уже детдомовских словечек и оборотов речи. Хорошим тоном (особенно у девочек) считалось добавлять к именам существительным и собственным звук «а», означавший одобрение, положительное отношение к предмету или человеку: аромашка (ромашка); аложка (ложка); аподушка (подушка); апогода (хорошая, теплая погода); Алюся (Люся); Аваля (Валя); Азоя Петровна (Зоя Петровна, добрая воспитательница). Когда хотели пренебрежительно отозваться о чем-либо или обидеть, осудить кого-либо, то пользовались загадочным словом «кар»: кар-пайка (то есть плохая, маленькая порция хлеба); кар-суп (жидкий суп); кар-погода (дождь или мороз); кар-Нинка, кар-Васька; кар-Тамара Васильевна (строгая воспитательница).

В детдомовский жаргон, как неотъемлемая его часть, входили клички. Производились они от фамилий, национальностей, физических недостатков – и еще много от чего, а порой неизвестно от чего. У девочек прозвища тоже имелись, но не у каждой. У ребят к кличке частенько добавлялось какое-нибудь обидное слово – для особого, так сказать, смака: Лапоть Тухлый; Беззубый Гад; Косая Сволочь (это – я); из этого полного моего титула не следует делать вывод, что меня и на самом деле считали какой-то там сволочью, – ко мне относились не лучше, но и нисколько не хуже, чем к другим.

Усадьба и барский дом в Хмелеве до революции принадлежали барону Сан-Галли, владельцу больших сталелитейных заводов; говорили, что это не единственное его владение. Дом состоял из кирпичного цокольного этажа и двух этажей деревянных, одетых штукатуркой, – поэтому он казался целиком каменным; увы, в недалеком будущем нам пришлось убедиться, что построен он все-таки из горючего материала.

Комнаты и залы этого здания поразили меня богатством. Правда, многое из мебели, то, что могло пригодиться в хозяйстве, было унесено крестьянами: какое-то время дом оставался вовсе бесхозным. Но еще стояли на паркетных полах огромные столы из красного дерева, диваны (кожа с некоторых, правда, была срезана), мраморные столбы-подставки для цветочных горшков, висели большие картины в массивных позолоченных рамах. Одну картину я запомнил: на зеленой траве пасется красивый – белый в серых яблоках – конь, а в сторонке видны белые шатры, и около них солдаты в красной одежде и в блестящих золотых шапках. В библиотеке сохранилось много книг, все больше иностранных, но были и на русском языке. Здесь я впервые прочел переводы из Байрона; помню эту книгу большого формата, в дорогом тисненом переплете, с рисунками и картинками, в целую страницу, и перед каждой картинкой тоненькая бумажка для большей сохранности (потом старшие ребята повырывали эти тоненькие бумажки на цигарки-самокрутки). Мне понравился «Шильонский узник», я запомнил строк восемьдесят из этой поэмы, начиная со строк:

Быть может, эта поэма заинтересовала меня еще и потому, что, когда я начал ее читать, мать рассказала мне о своем путешествии в Швейцарию и о том, как в Шильонский замок за деньги пускают путешественников и показывают эти самые колонны, в том числе и ту, к которой был прикован Шильонский узник. Отдельные же стихи меня не задели за сердце, а «Чайльд-Гарольда» я не дочитал до конца: поэма показалась мне скучной.