Читать онлайн «Золотое сечение». Страница 20

Эти люди способны были на особом жаргоне говорить с рабсилой — неграмотными бедняками и сбитыми с насиженных мест однодворцами. Они нещадно эксплуатировали их наивность, задавая немыслимые темпы строительства, торопясь закладывать плохо проверенные и на глазок скроенные объекты. Они обещали им золотые горы в грядущем, а пока могли дать лишний отрез сукна ударникам и пару грубых ботинок. Они витийствовали с трибун и подписывали такие акты на сдачу оборудования, что у Кирпотина от ужаса в глазах темнело. Это считалось нормой…

И, ревнивый к чужим успехам, махнул он рукой на взбесившуюся, зигзагообразную жизнь инженера-практика и ушел под сорок лет в преподавание милого его сердцу мира точных расчетных траекторий, изящных, решаемых прямым путем интегралов, эффектных задач с точными краевыми условиями…

И хотя читал он по газетам, как давние однокурсники пускали дизели и роторы в немыслимые сроки, тайная ухмылка превосходства залегла в складках его старческого рта: уж кто-кто, а он ведал точно — не знали они доподлинных математических решений ни одной мало-мальски приличной задачи механики, нахрапом вскочили на холку жизни и не может из такого выйти ничего путного…

Поэтому и любил Кирпотин старую испытанную оценку «посредственно», выражавшую для него вызов каким-то другим, неясным для него силам торжествующей действительности. Ибо считал, что требовать надо с молодого поколения, в котором растут уже внуки бывших его сокурсников, и требовать вдвойне-втройне, не идя на поводу уклончивого ректората или деканата…

И хотя не имел Кирпотин ученой степени, тридцатилетний стаж преподавания во многих институтах страны заставлял руководителей молодого провинциального вуза молча мириться с его беспощадной системой оценки знаний. Тридцать — не тридцать, а процентов десять отсеивал частый бредень доцента Кирпотина.

У вуза в ту пору не было почти никаких традиций, да и выпустил он пока с трудом чуть более двух десятков строительных инженеров, в которых так нуждался регион, вплотную примыкавший к целинному краю.

Пока наш юный герой томится ожиданием своего друга на широком парадном крыльце института, слегка напоминающем паперть кафедрального собора, познакомимся с еще одним действующим лицом.

Директор института профессор Грачев, коренастый низенький человек, с властными решительными манерами, крупной лысой головой и короткими пальцами, сидел в своем обширном кабинете, отделанном скромно и деловито.

Профессора Грачева несколько огорчал тот факт, что институт пока располагал весьма скромными учеными силами, среди которых не было, по сути, ни одного светила, не считая, конечно, самого Грачева.

В крае, где давно строились заводы, провинциальный вуз должен был мириться с тем, что приезжали сюда столичные выпускники неохотно, преподавать соглашались немногие, ибо ни окладом, ни приличным жильем обеспечить их не было возможности. Грачев знал, что какой-нибудь машзавод или строительный трест предлагал куда более высокие ставки и отдельные квартиры. Потому местные инженерные тузы соглашались работать в вузе лишь как совместители. Эти люди читали лекции по вечерам, причем весьма нерегулярно, постоянно отвлекаемые заботами своих фирм.

И вот сейчас Стальрев Никанорович Грачев (имя его «Сталь революции» могли дать только в те горячие годы), разложив папки на столешнице, решал сложную проблему: как обеспечить преподавательскими кадрами будущий осенний набор студентов? Только что был принят в эксплуатацию левый корпус — махина в девятьсот квадратных метров площади, пахнувших свежей олифой, высыхающим деревом и известкой. Нужно было разместить там три лаборатории, оборудование для которых уже полгода томилось в ящиках под брезентом во дворе. Надо было укомплектовать две кафедры, а для них пока не было ни одной значительной личности. Десяток молодых выпускников своего же института, оставленных после нудной долгой переписки с министерством, в счет не шли, обещали прислать выпускника столичной аспирантуры со степенью, но уж никак не профессора.

Стальрев Никанорович задумчиво очинивал ножичком разноцветные карандаши, что ежиком стояли в хромированном бокальчике письменного прибора.

Профессором он стал, не достигнув сорока, будучи любимым учеником академика Страбахина — создателя теории легирования сталей отечественными ферросплавами. Рожденный в семье рабочего-металлиста на одном из демидовских заводов Урала, Стальрев Никанорович перед самой войной попал в столицу, но годы войны провел в Сибири возле электросталеплавильных печей подручным плавильщика и старшим мастером, занимаясь по вечерам в эвакуированном институте. Энергичный, целеустремленный молодой студент-вечерник обратил на себя внимание пожилого Страбахина уже на первых лабораторных, когда пытливо искал варианты химических составов смесей. Будущий академик, оставшись с небольшой группой сотрудников, рад был возможности найти единомышленников на производстве, чтобы проверить в промышленном масштабе способы плавления прочных броневых сталей. Он посвятил третьекурсника в сложный мир рекомбинаций и структуры атомов, увлек его необычной идеей экономного расхода компонентов, и вот уже, идя на риск, они сумели выдать первые десять тонн хромованадиевой стали на стареньких электропечах с динасовой футеровкой… На пятом курсе Стальрев защищает кандидатскую диссертацию одновременно с дипломом, а через три с лишним года — докторскую, имея признанным учителем самого Страбахина.

Годы войны наложили отпечаток на характер Грачева. Немногие, как он, могли месяцами выдерживать возле печей, ночуя прямо у пультов на жестком топчане и питаясь скудным заводским пайком. Его память сохранила от тех лет не столько лишения и суровые строки приказов наркомата, сколько лихорадочное возбуждение от постоянной, незримой для многих борьбы умов. Она шла в глубоком тылу, в чистых, опрятных лабораториях химических анализов и возле огнедышащих, неистово гудящих печей. Фронт проходил далеко, но Грачев постоянно видел перед собой облик идущего в бой танка с округлой покатой башней, чувствовал колебания этой литой массивной махины, в изголовье которой медленно наводили прицелы те, другие, враждебные люди. И зернистая ферридовая структура стали, напрягаясь, ждала удара — бешеного, всесокрушающего, который она должна была поглотить в себе. И она гасила лютое бешенство неистовой силы.

В те годы Грачеву удалось создать такую структуру стали, в которой, как в болоте рычащий зверь, тонула и захлебывалась, исходя бессильной злостью, ярость золингеновских и крупповских снарядов…

Военная промышленность по-хозяйски восприняла новшество бывшего подручного сталевара: сам Страбахин признал научный приоритет открытия, примененного затем в бесчисленных промышленных образцах литья. После войны Грачев проверил свои силы и на организаторском поприще, умея рисковать на грани возможного. В министерствах, где он бывал, всегда вслед ему раздавался восхищенный шепот, а он, молодой и спокойный, шел властной походкой по мягким ворсистым коврам, уверенно открывал обитые кожей с медными заклепками двери кабинетов, размашисто подавал ладонь торопливо поднимающимся ему навстречу солидным, в залысинах и с усталыми складками лиц людям. Он был одним из немногих, кто остался на Востоке после возвращения институтов в столицу. Настаивая на создании кадров в металлургическом сердце страны, он несколько лет демонстративно работал, будучи доктором наук, заведующим лабораторией металлургического завода, презрительно отсылая пухлые отчеты их авторам с короткими надписями: «Непригодно в условиях производства», «Фантазия кабинетной мысли» и тому подобное.

После двадцатого съезда его вызвали в Москву, откуда он возвратился, облеченный новыми полномочиями. Крохотный городской механический институт должен был стать гигантом политехнического обучения. И профессор Грачев возглавил это хлопотное дело.

Ходили слухи, что Грачев подрастерял остроту научного мышления, что его реже видят в залах библиотеки, чем на охоте или торжественных заседаниях. Секретарши Грачева менялись по нескольку раз в год, и слухи колебались в зависимости от возраста уволенных. Но сам Стальрев Никанорович чувствовал в свои сорок с небольшим, что будущее только-только открывает перед ним влекущие волнующие перспективы, и настойчиво шел к поставленной им, самим крупной цели…

Сейчас, сидя в кожаном с волосяной подстилкой кресле, Грачев досадливо морщился, глядя на книгу предписаний, инструкций, приказов свыше. Все они требовали, вопрошали, предостерегали его, и он видел за штампами отделов те же кабинетные выцветшие лица, которые не вызывали у него и в глаза-то уважения. «Писаря…» — брезгливо произнес он и поиграл, вытянув вперед, кистями рук. Тело просило движения и хотелось на воздух, в ветреные, ароматные пространства, к озеру…