Читать онлайн «Мальчик с Голубиной улицы». Страница 23

Когда Левка в первый раз заиграл похоронный марш и среди ясного дня, среди хриплого крика ворон и суетных перебранок стряпух («Я дала вам перец, а вы что мне вернули — пыль?») вдруг зародились глубокие, скорбные звуки, — все вздрогнули, и в доме и на дворе стало тихо, как на кладбище. Все с тоской прислушивались к рыдающим прощальным звукам, возвещавшим, что отныне больше уже никогда ничего не будет.

И Чижик на своей голубятне, пришивавший к фуражке блестевший на солнце огромный лакированный козырек, застыл с иглой в руке, печально раздумывая: «Зачем же лакированный козырек, когда все кончается этим?»

И Ерахмиэль, держа в зубах деревянные гвоздики, грустно поник головой над старым, латаным-перелатанным сапогом: вот так прошла и его жизнь у косого окошка, в которое ничего не видно, кроме пыльных башмаков.

А пьяный, пахнущий дымом и водкой пожарник вдруг проснулся и выбежал в одном белье и каске, думая, что пожар.

Но когда после похоронного марша Левка сразу же заиграл туш, снова взошло солнце. И Чижику показалось, что разноцветный, с лакированным козырьком картуз — это как раз то, что нужно для настоящей жизни, ибо ничто на свете не может так исправить настроение человека, как веселый картуз. А Ерахмиэль ударил колодкой по голове ученика, чтобы не зевал, и оба они застучали молотками, вгоняя гвоздик за гвоздиком, уверенные, что придет и их время и им принесут хрустящую новую лакировку и скажут: «А ну-ка, сшейте пару джимми». А пожарник снова заснул, понимая, что, пока играют туш, беспокоиться не о чем. И стряпухи взялись за соль и перец, и мальчики погнали обручи…

И все было хорошо.

Постепенно к Левкиной музыке все привыкли, и при похоронном марше и при туше жизнь шла своим чередом. И один только учитель, как человек, которому надо было сосредоточиться на мысли, волновался, потому что ведь Левка, сыграв один похоронный марш, этим не ограничивался, а тут же начинал все сначала.

Учитель не выдерживал: «Боже, мне кажется, я рассказываю не о сотворении мира, а о его гибели». И он говорил мальчику:

— Пойди и скажи этому человеку — пусть перестанет, иначе я вызову на его голову все семь проклятий.

Через минуту мальчик прибегал:

— Я ему сказал, учитель.

— А что он тебе ответил?

— Он ответил, что у него репетиция.

— Так пойди и скажи, пусть он репетирует туш. Разве ему не все равно, что дудеть?

Мальчик убегал и через минуту возвращался.

— Я ему сказал, учитель.

— Ну и что он сказал?

— Он сказал, что у него сегодня похороны, а не парад. Завтра будет парад, и он весь день будет играть туш.

И учитель стучал ладонью по книге и говорил:

— Конец!

А мальчики, схватив тетради и ручки, выбегали на улицу и с криком «ура! Ура!» шли в атаку.

А где же сам хозяин дома, господин Бибиков?

Никто не знает…

Одни видели его в Киеве, другим снилось, что его похоронили на кладбище, а третьи говорили, что он, наверное, уехал в Америку.

Сухо, неслыханно били барабаны, и где-то отдаленно, в гнетущей, придавившей весь городок тишине играл горн.

Немцы в темных, надвинутых на самые брови касках сплошной серой стеной кованым шагом прошли по весенним улицам. Злые и бешеные иноземные кони цугом, взламывая булыжник, пронесли за ними длинные, как целая улица, пушки.

И вот уже ярко-оранжевый штабной провод протянулся по тощим голым акациям, в маленьких домиках злобно зазвенели полевые телефоны, и солдаты-монтеры гортанно закричали: «Драй, фир… Драй, фир…» А у плетней и крылечек стояли лошади или высокие велосипеды с большими красными седлами, и почему-то казалось, что и они когда-то были живыми лошадьми, но это им надоело.

Вот в это время в воротах и появился господин Бибиков — в крылатке, с докторским саквояжиком, и веснушчатый Котя — в клетчатых гетрах и клетчатом кепи.

Учитель священной истории равнодушно взглянул на них сквозь свои очки и снова склонился над Книгой книг.

— Учитель! — закричал Котя и снял кепи. — Мы вернулись!

Учитель устало поднял глаза: «Все это уже было…»

Войдя в дом, господин Бибиков и Котя сразу же увидели демонов с красными глазами и обрадовались им, как родственникам.

— Папа, они смотрят на нас! — воскликнул Котя.

— Конечно, — сказал господин Бибиков, — они узнают хозяев.

Хозяева пошли по всем комнатам.

— Папа, и японец здесь!

Золотой японец протягивал им поднос с фруктами. У господина Бибикова даже слезы появились на глазах.

— Боже мой, как он постарел, — сказал Бибиков.

Золотой японец, и господин Бибиков в крылатке, и толстый Котя в клетчатом кепи казались теперь одной семьей.

— А глобус где? — подступил ко мне Котя.

Я отдал Коте глобус. Он схватил его обеими руками и стал внимательно разглядывать: на месте ли все острова, не вытянул ли я из глобуса девятый меридиан? Больше всего он почему-то боялся за девятый меридиан.

Через час Котя появился снова. Понюхал воздух и скривился.

— Чего тебе надо, Котя? Что ты тут нюхаешь? — спросил дед.

— Я не нюхаю, — сказал Котя. — Я пришел от своего папы.

— Ну, и что хочет, например, твой папа? — спросил дед.

— Мой папа хочет, чтобы вы наконец заплатили деньги за квартиру.

— А что еще хочет твой папа?

Котя молчал.

— Больше ничего не хочет твой папа?

— Нет, он больше ничего не хочет. Он хочет, чтобы вы заплатили за квартиру, — уныло проговорил Котя.

— Так ты пойди и скажи своему папе, что, когда будут деньги, я сам принесу.

— А когда у вас будут деньги? — спросил Котя и оглянулся.

Дед опустил глаза в молитвенник.

Котя потоптался на месте и сказал:

— Тогда мой папа сказал, что вам придется съехать с квартиры.

Дед горячо шептал молитву, всем видом показывая, что он уже на седьмом небе, среди райских кущ и его мало беспокоят угрозы господина Бибикова.

— Мой папа велел, чтобы вы не забыли… А ты, — обратился Котя ко мне, — больше в сад не ходи, не смей!

Дед поверх очков посмотрел на жирную спину удаляющегося Коти и прошептал:

— У большого борова родится маленький боров. Разве нет, господи?

Давно известно, что на каждой улице есть свой сумасшедший, свой нищий, теперь же к ним прибавился и свой немец.

Появился немец и у нас. В каске, коротконогий, пузатый, с ранцем на спине, он шел, покачиваясь на своих кривеньких ножках. В первый раз я видел пузатого солдата. В моем огненном представлении войны этого быть не могло.

Из всех окошек на него глядели, а он не обращал внимания и шел прямо к дому Бибикова.

Здесь он остановился и посмотрел на окна.

Чижик, который за свою жизнь сшил шапки, наверное, целому государству — и городовым, и почтальонам, и пожарникам, и самым маленьким мальчикам, у которых картузик как пуговка, и их учителям, в больших бобровых шапках которых умещалась вся мудрость и ученость, — Чижик встречал человека и судил о человеке только по шапке. А сапожник Ерахмиэль видел суть человека не в шапке, а в башмаках, — по башмакам, по походке определял он вес человека в обществе, важность, богатство и уверенность в жизни.

И, таким образом, Чижик и Ерахмиэль всегда спорили и не сходились во мнении относительно людей. Но на этот раз Чижик, сверху увидев железную каску с шишаком, и Ерахмиэль, в ту же минуту увидевший в свое окошко подкованные железом башмаки, в первый раз в жизни сошлись во мнениях.

И Чижик наверху спрятал голову в свою голубятню, а Ерахмиэль захлопнул окошко.

Один Микитка, не обращая внимания на пришельца, сидел во дворе и шлифовал стеклышком новую бузиновую дудочку.

— Пупэ! — капризным голосом позвал немец.

— Чего надо? — грубо спросил Микитка, продолжая свою работу.

— Ком! — крикнул немец.

— Обождешь, — буркнул Микитка, не трогаясь с места.

Булька, всем своим видом показывающий, что и он участвует в строгании бузиновой дудочки, не поворачивая мохнатой морды, бурчал: «Ну, чего пристали, не видите, человек делом занят».

— Тутай! — завизжал немец и топнул ногой. — Ко-ко!

— Ну, вот еще раскудахтался, — сказал Микитка, спокойно положил на подоконник стеклышко и бузиновую дудочку, подтянул штаны и, нахлобучив шапку, с ленцой пошел на зов.

— Скоро! Скоро! — кричал немец.

— Успеешь! — говорил Микитка.

Ах, Микитка, Микитка! Непостижимая тайна твоего хладнокровного, молчаливого бесстрашия всегда восхищала меня, у которого страх, восторг, ужас тотчас же вырывались наружу: «Ух, ух!..»

— Швайн! — завопил немец.

Но Микитка презрительно молчал в своей нахлобученной шапке.