Читать онлайн «Собрание сочинений в 5 томах. Том 5». Страница 18

Еще виделась ему летняя ночь. Полная луна поднялась над холмами, ковыль казался голубым, колыхался, как дымок, и в ковыле стояла Анюта в ситцевом платьице. Они взялись за руки и, оглушая смехом лунную степь, понеслись с холма на холм, и им казалось, что они бежали по небу и что все земное, бывшее с ними, теперь осталось там, внизу, и что отсюда, с холмов, у них начнется еще неведомая им жизнь. Запыхавшиеся, счастливые, они, не успев отдышаться, поцеловались — первый раз, робко. Так и сохранились в памяти и луна над холмами, и дымок ковыля, и их робкий поцелуй. Сколько раз, бывало, и на войне, когда лежал у орудийного лафета, и в мирные дни, когда вел трактор по свежей борозде, Василий Максимович видел холмы в лунном сиянии и на них — себя и юную Анюту.

Темнели обмелевшие окопы, забурьянели рубцы траншей. Василий Максимович узнал тот изгиб в траншее, где он лежал, раненный в плечо. Теперь там покачивался шелк ковыля и краснели маки, и в самом деле как капельки крови. Он смотрел на маки и думал о том, что как бы ни менялась жизнь в Холмогорской, а холмы как стояли, так и стоят — неизменные. Видно, не подвластные они времени. Еще тогда, когда станица делилась на девять колхозов, холмы были такими же, только не зияли на них пустые окопы, и теперь, когда Холмогорская с ее двенадцатью тысячами жителей — один колхоз «Холмы», холмы остались такими же. Им не было дела до того, что во главе «Холмов» стоял сын воина; что его отец — Тимофей Барсуков, самый близкий друг Василия Беглова, был в одном с ним орудийном расчете Осколок фашистского снаряда проломил Тимофею грудь, солдат повалился навзничь и уже не поднялся. Его тело предали земле тут же, вот в этой траншее, рядом с другими погибшими бойцами. Только после войны останки воинов-артиллеристов перенесли на станичное кладбища и похоронили с воинскими почестями.

Как и сам он, так и вся его жизнь неотделимы от Холмогорской. Еще весной 1928 года в станице родилось непонятное ему тогда слово — ТОЗ, а летом станица встречала первый трактор. Председатель ТОЗа, его отец Максим, сидел за рулем, в картузе цветы, как у жениха, из-под козырька выбивался русый чуб. Сопровождаемый восторженными криками станичников, трактор прошел под убранной кумачом и цветами аркой и направился в поле. Вася сидел, подпрыгивая, на жестяном крыле, с удивлением поглядывал на руль и на отцовские руки. Двухлемешный плуг погрузился в чернозем, лемеха выворачивали влажную, антрацитом отливавшую землю. Когда в лемеха набивалась стерня, Вася соскакивал с крыла и старательно работал чистиком.

На другой день отец сказал:

— Ну, Василий, хватит тебе орудовать чистиком, перебирайся к рулю, буду обучать тебя великому делу… Да ты смелее…

Василий не испугался. Уселся в качающееся, как люлька, железное сиденье, взял руль и с того дня вот уже более сорока лет не расстается с трактором, а трактор не расстается с ним.

В прошлом году Василий Максимович получил первый приз на соревновании пахарей. Говорливая бабочка кричала по радио на всю степь: «Если бы можно было те борозды, что проложил по кубанскому чернозему Василий Максимович Беглов, вытянуть в одну, то ею можно было бы дважды опоясать земной шар». Василий Максимович слушал, улыбался в усы и не верил.

В Октябрьские праздники Василию Максимовичу и двум дояркам было присвоено звание почетного колхозника. Как на свадьбе сватьям и свашкам вешают рушники, им повесили через плечи ленты шириною в две ладони, а на лентах золотые буквы: «Слава почетному колхознику!» Дворец культуры набит людьми: стояли в проходах, в дверях, сидели на подоконниках. Духовой оркестр играл так громко, что позвякивали стекла в окнах. На сцене, за покрытым кумачом столом, — Михаил Тимофеевич Барсуков. По его правую руку с лентами через плечо и с орденами и медалями на груди — Анастасия Ефремовна Коробова и Евдокия Ивановна Огневцева, по левую — Василий Максимович Беглов. Подбежали пионеры, у старых людей на шеях заалели пионерские галстуки. Вихрастый паренек вытянулся перед кулачком микрофона и звонким, ломающимся голосом, как молодой петух, прокричал стихи в честь доярок и тракториста. Взошел на трибуну и Барсуков, молодцеватой выправки, с каштановым парубоцким чубом.

— Спасибо вам, Анастасия Ефремовна и Евдокия Ивановна, спасибо и вам, Василий Максимович, за ваш честный и бескорыстный труд!

Барсуков вернулся к столу, обнял и поцеловал сперва доярок, потом механизатора.

Кажется, чего же еще человеку нужно? Все у него есть, сердцем и разумом он чувствует к себе уважение, почет. Живи себе спокойно и радуйся. А Василий Максимович хмурился, сердце у него щемило, и ему хотелось встать и сказать: «Михайло Тимофеич, не благодари и не целуй нас! Потрудились лично мы, верно, добре, а вот ни дочек своих, ни сынов не приучили к хлеборобству. Дети мои и этих женщин-тружениц не стали ни трактористами, ни доярками»…

И все же не встал и не сказал, не хотел омрачать торжества. Дома, войдя в хату вместе с Анной, Василий Максимович снял с груди ленту, свернул ее и сказал жене:

— Спрячь в сундук…

Анна взяла ленту, участливо спросила:

— Вася, отчего такой смурной? И на собрании хмурился. Отчего бы?

— Наверное, от почестей приморился…

Лет пять назад Василия Максимовича чествовали еще торжественнее — по случаю присвоения ему звания Героя Социалистического Труда. Митинг состоялся днем, на станичной площади. Вся Холмогорская пришла поздравить Василия Беглова. Так же крикливо орал оркестр, так же пионеры повязали ему галстук и так же Барсуков обнял и назвал отцом. «Василий Максимович, — сказал он, — теперь к вашей Звездочке за геройство прибавилась Звезда за геройский труд». В новом темно-синем костюме, с зализанным набок чубом, Василий Максимович стоял на трибуне, улыбался, глядя на станичников, и тогда, помнится, мысли о детях не приходили ему в голову.

Сидя на холме, вспомнил и о том, как недавно к нему заявился Барсуков. С порога поклонился, сняв шляпу, высокий и стройный красавец.

— Доброго вам здоровья, Анна Саввична и Василий Максимович!

— Спасибо на добром слове, — ответила Анна. — Проходи, Миша, гостем будешь.

— Михайло Тимофеевич, мы завсегда рады видеть тебя в своем доме, — в тон жене говорил Василий Максимович. — Ты у нас возрос, и для нас ты такой же родной, как и наши дети.

В это время шофер Иван Зайцев, румянощекий крепыш, которого в станице звали Иван Луна, принес ящик пива и корзину раков, уже сваренных, ярко-красных, пахнущих илом и укропом, и удалился.

— Михайло, как движется жизнюшка в «Холмах»? — спросил Василий Максимович.

— Батя, мамо, давайте сперва побалуемся пивом да раками. — Барсуков открыл бутылку пива, посмотрел на свет. — Искрится! Свежее, Иван, только что доставил с завода. И раки — его старание. Сам ловил и сам варил. Мастер!

Из корзины раки были вывалены на стол, лежали горой, крупные, под цвет красной меди, клешни как ножницы, хвосты, шириной в три пальца, поджаты.

— Эвон, какой великан! — Василий Максимович положил на ладонь матерого рака. — Хоть на выставку. На Труновском озере брали? А усищи! Мать, к ракам нужна рыба, поджарь-ка нам рыбки. — И к Барсукову: — Тоже свежая, только что вынул из верши.

Анна ушла на кухню жарить рыбу.

— Интересуетесь, батя, как идет жизнюшка? — спросил Барсуков, наливая в стаканы пиво. — Хорошо она движется, в непрерывных хлопотах. Живу, Василий Максимович, в бегах, дома не бываю ни днем, ни ночью. Жена как-то в шутку сказала: имеется председатель и не имеется мужа. Правду сказала! А я ей в ответ: высокие урожаи, продуктивность животноводства, строительство — штука не простая, только успевай поворачиваться, где уж тут о жене думать. А тут еще морально-политический подъем масс, душевный настрой колхозников…

— Это пусть ложится на плечи Дарьи, — сказал Василий Максимович. — Душевный настрой — ее печаль-забота.

— По этому делу я к вам и заглянул. Трудно мне с нею, не с печалью, а с Дашей. — Барсуков сердито разломил рака. — Дарья Васильевна, ваша дочка, а мой политический наставник, не идет со мной в ногу.

— Не поспевает? Известно, у баб шаг не размашист.

— Суть-то не в шаге, а совсем в другом.

— В чем же? Обижает?

— Я сам пожелал, чтоб Дарья Васильевна стала моим замом по культуре и секретарем парткома. Сам ездил в райком, рекомендовал. Думал, что получу облегчение. А что имею? Одна сплошная критика! Считайте, с первых дней пошла Дарья Васильевна на меня тараном, авторитет подрывает.

— Примеры? — озабоченно спросил Василий Максимович. — Есть они, примеры?

— Сколько хотите, к чему ни обратись, — живо ответил Барсуков. — Вот вчера, не спросясь, не посоветовавшись, выступила на заседании парткома и начала меня песочить. И нету у меня самокритики, и якобы я поставил себя над людьми. Каково это слушать?