Читать онлайн «Журнал Наш Современник 2009 #2». Страница 28

В жестокие чукотские пурги, когда жизнь в части фактически замирала, я, продрогший до кишок, целыми днями лежал в землянке под несколькими одеялами. Тускло светила коптилка. Угля для печурок выдавали нам в обрез, поскольку командованию на Чукотке стало известно неофициальное истори-

* Так в документе.

ческое высказывание товарища Сталина: "Экономия - основной закон послевоенного периода". Правильное, мудрое изречение, если бы оно еще не задело нас самым неожиданным образом. Относительно чего он это сказал, при каких обстоятельствах, где и когда, никто толком не знал, однако началась ожесточенная кампания по экономии под девизом "Помни: советское государство не дойная корова! Экономь во всем ночью и днем!", и худо бы нам пришлось, если бы не случай обыкновенного местного подхалимного перегиба.

Начальник политотдела бригады майор Попов, заметив, что бойцы не съедают полностью котловое варево, в порядке личной инициативы, через голову корпусного начальства, дал шифровку Военному Совету округа с рационализаторским предложением: сократить суточные пайковые нормы для отдаленной местности примерно вдвое. Как сообщил нам по секрету лейтенант из шестой части, предложение было сделано от имени личного состава бригады, хотя никто из нас об этом не просил.

Мы было приуныли, однако в ответной шифротелеграмме член Военного Совета округа генерал-лейтенант Леонов разъяснил майору, что норма суточного пайка для отдаленной местности определена постановлением, подписанным лично товарищем Сталиным, и любые иные толкования этого вопроса исключаются. Затем за обращение не по инстанции, минуя Военный Совет округа, последовал втык майору и от корпусного начальства; несколько дней после этого он ходил, как нашкодившая, побитая собачонка, осознавшая свою вину перед собратьями: от столь тяжкой политической промашки он даже осунулся и постарел.

Однако постановления высокого начальства насчет угля не было, и его теперь стали давать строго в обрез - по пять килограммов на сутки; мы мерзли жестоко, нещадно, и страдали от простудных заболеваний, особенно неприятно - от фурункулеза и карбункулов.

Помню отчетливо: с огромным, размером с кулак, карбункулом на виске и ангинозными нарывами в горле, с температурой свыше сорока и чудовищной болью под черепом, в полушубке поверх трофейных неопределенного цвета рубашки и кальсон, в валенках, с перебинтованной головой, обернутой поверх повязки трофейным одеялом, обливаясь потом, я в полубессознательном состоянии сижу на топчане. Мой верный ординарец Вася Сургу-чев и двое взводных держат меня под руки и пытаются поить теплым, крепким и очень сладким чаем, но я не могу глотать, даже слова вымолвить - и то не могу.

Печка раскалена докрасна и жара непереносимая: узнав, что я погибаю, все землянки и палатки - великая армейская солидарность! - прислали по котелку угля, чтобы хоть перед смертью мне было тепло. С утра, чтобы поднять мне настроение, в палатку принесен ротный патефон, и с невероятным шипением крутится заезженная пластинка:

Спите, бойцы,

Спите спокойным сном,

Пусть вам приснятся нивы родные,

Отчий далекий дом…

Вальс "На сопках Маньчжурии" * - нарочно не придумаешь! Маньчжурия - с сопками и без сопок, - стоившая жизни Володьке и Мишуте… И крутится, не кончается пластинка, и никто не догадается остановить, снять, заменить ее… Мне поднимают настроение…

Ночь, тишина, Лишь гаолян шумит. Спите, герои, память о вас Родина-мать хранит!

* Слова и музыка И. А. Шатрова, вальс написан в 1906 г., первоначальное название "Мокшанский полк на сопках Маньчжурии", в котором служил автор, с 1918 г. - "На сопках Маньчжурии".

Как офицер, я не имею права выказывать слабость при подчиненных, но я не в состоянии удержаться - рыдания душат меня. Они стоят передо мной, беспомощные, растерянно-убитые, в глазах у одного из взводных и у Сургучева - слезы. Мне-то невдомек, а они знают точно, достоверно, что я обречен, и убеждены, что рыдания мои - предсмертные, и я прощаюсь со всеми. Лейтенант медслужбы Пилюгин, военфельдшер, исполняющий обязанности врача и представляющий в батальоне мировую медицину, осмотрел меня ночью: сжав запястье, долго считал пульс, заговорщицки подмигивал всем, что-то для себя определил и доложил утром командованию, что мне уже не выкарабкаться - "гной прошел в мозг и состояние агональное".

Коль так, все делается по порядку. Согласно приказа НКО N 023 меня, как офицера, положено похоронить обязательно в гробу. Пока я был в забытьи, меня предусмотрительно обмерили, и, дабы не тянуть потом время, солдаты из моей роты с помощью клея и сотен гвоздей изготовили из тонкой ящичной дощечки - в три слоя - домовину размером сто восемьдесят на пятьдесят пять сантиметров, чтобы, чуть подогнув ноги в коленях, меня можно было туда поместить (спустя неделю мне покажут это сооружение на складе ОВС*, покажут и выкрашенную красным фанерную пирамидку с пятиконечной звездочкой - в скором времени они пригодились для другого).

…Я не умираю, мне суждена еще довольно долгая жизнь, и плачу я не от боли или из-за своей незаладившейся судьбы - просто при упоминании о Маньчжурии я не могу не думать о Володьке и Мишуте…

Воспрял я только в марте сорок шестого, когда после известной фултон-ской речи Черчилля**, в которой он призвал к войне с Советским Союзом, впервые появились слова "железный занавес" и вновь запахло войной, причем для нас, находившихся на границе с Америкой, запахло не только "холодной", но и горячей: вскоре после этой воинственной с угрозами речи на сопредельном материке, в северных районах Аляски, начались сосредоточение и нескончаемые маневры американских войск, в проливе стали появляться американские военные корабли и подводные лодки.

В разведбюллетенях вместо трудно произносимых немецких наименований замелькали другие, благозвучные и красивые, иностранные слова: "Блэкфин", "Каск", "Бэкуна", "Диодин", "Кэйман", "Чаб", "Кэйбзон" - названия больших американских подводных лодок.

Они приплывали летом из Кодиака на Аляске, возникали со стороны островов Диомида в надводном положении, по четыре-пять в группе, сопровождаемые крейсером типа "Орлеан" или своей плавучей базой - транспортом "Нереус", - медленно проходили Берингов пролив, по-хозяйски крейсировали на траверсе расположения бригады и стопорили машины. Американские моряки, различимые даже с берега в полевые бинокли, появлялись на палубе; в оптические приборы они часами рассматривали нас, фотографировали; на крейсерах же игралось учение: броневые орудийные башни разворачивались в нашу сторону, одновременно на воду спускались катера, полные вооруженных американских матросов.

Все это было явным вызовом - в бригаде каждый раз объявлялась боевая тревога.

Нас отделяли от Америки, точнее от Аляски, какие-то шестьдесят километров; Берингов пролив, который к зиме замерзал, покрывался толстым льдом, способным выдержать тяжесть не только людей и автомашин, но и танков.

С весны сорок шестого мне снились кошмарные сны: вооруженные до зубов американские солдаты в меховых комбинезонах на джипах, "доджах" и

* ОВС - отдел вещевого снабжения.

** Уинстон Черчилль, экс-премьер-министр Великобритании, произнес речь 5 марта 1946 года в американском городе Фултон (штат Миссури).

бронетранспортерах катили по льду через пролив, двигались и пешим ходом, как саранча, как татаро-монголы, несметными полчищами, спешили, лезли, перли на нашу территорию.

Самым тяжелым в этих снах было то, что мы не могли их остановить: моя рота погибала до последнего бойца, я же непременно оставался живым и весь израненный, с оторванными ногами или руками, с вывалившимися на лед внутренностями, корчился в крови на льду, к презрительному торжеству шагавших мимо без числа рослых, сытых, наглых, веселых американских солдат - я повидал их год назад в Германии и представлял себе вполне отчетливо.

Снилось мне и такое: выбив американцев с советской земли, мы, в свою очередь, высаживались за океаном и мчались куда-то по гладким, широким шоссейным дорогам, в точности напоминавшим автостраду Берлин - Кёниг-сберг: по сторонам мелькали чистенькие, аккуратные, ухоженные, точь-в-точь как в Германии, поля и леса, так же, как и весной сорок пятого, светило солнце и густо пахло сиренью, а похожие на немок молодые толстозадые женщины обрадованно, приветливо махали нам руками - трудящиеся Соединенных Штатов приветствовали нашу высадку.

Я кричал во сне от бессилия, но чаще - от отчаяния: американцы лезли через Чукотку на Колыму, расползались по всей Сибири, двигали через Урал к Москве, к родной Кирилловке, где мучили и всякий раз выгоняли на мороз и убивали мою старенькую бабушку, а избу, в которой я вырос, да и всю деревню, сжигали дотла.