Читать онлайн «Гамаюн — птица вещая». Страница 59

На следующий день к назначенному времени в приемной директора собралось не менее тридцати человек. Предполагаемая реформа коснулась не только механического цеха, были здесь и рабочие из других цехов. Говорить старались тихо, не курили, подчиняясь установленному Стряпухиным порядку.

Директору Алексею Ивановичу Ломакину было немногим больше тридцати. Ему не пришлось по причине своего малолетства участвовать ни в первой мировой, ни в гражданской войнах; не мог он похвалиться боевым орденом или ранами, зато успел получить «трудовик». Следуя духу того времени, Ломакин носил полувоенный костюм, подчеркивающий стиль военного коммунизма.

Многими машиностроительными предприятиями управляли знаменитые люди — участники революции, гражданской войны. Индустрию вели надежные, волевые капитаны. Инженер-директор был еще редкостью: недостаток технических знаний возмещался революционной закалкой и дисциплинированностью.

Ломакин был деловым человеком, знал производство, прошел весь путь от рабочего до командира производства и потому больше многих понимал психологию вырастившего его класса. С рабочими он вел себя просто, но не панибратствовал, как зачастую поступали руководители, вышедшие не из рабочей среды. Волынщиков, горлопанов и тех, кто истерически вопил от имени пролетариата, он терпеть не мог и разгадывал этих  п р о л е т а р и е в  без микроскопа.

Для того чтобы все детали этого романа были ясны, не мешает напомнить о демократическом характере взаимоотношений, сложившихся в те годы между руководящими звеньями индустрии. Орджоникидзе, а он вел почти всю индустрию и был членом Политбюро, ценил Ломакина за оперативность в освоении серийных выпусков приборов, до зарезу необходимых стране. К Ломакину он относился, как и ко всем, кого любил, с отеческой строгостью; если бранил, то сильнее, чем тех, к кому относился хуже, а если хвалил, то скупо, чтобы «хороший кадр» не слишком задирал нос. Был случай, о котором Ломакин рассказывал с гордостью. Однажды после совещания на площади Ногина, в конференц-зале, нарком пригласил его и еще трех руководителей точной индустрии к себе на обед, в Кремль. Принимала гостей жена Орджоникидзе, Зинаида Гавриловна, женщина приветливая и общительная, из бывших учительниц, с которой Орджоникидзе познакомился в ссылке. Квартира Орджоникидзе находилась в старинном здании бывшего Потешного дворца, примыкавшего к кремлевской стене вблизи Троицкой башни.

Навсегда запомнил Ломакин обед (белый суп с кавказскими травками и цыплята, изжаренные на раскаленных камнях). Столовая была небольшая, с маленькими оконцами, прорезанными в толстых стенах, из окон были видны Верхоспасский собор, собор Двенадцати апостолов, Царь-пушка. О ней говорил Орджоникидзе, приводя пример первоклассного литейщика Ондрея Чохова, сумевшего три с половиной века назад отлить такую штуку в «преименитом и царствующем граде Москве», где «вы, потомки, никак не освоите ковкий чугун и литье в кокиль».

«Либо быстрее их пробежим, либо погибнем! — Рубящий жест правой руки сопровождал слова наркома. — Народ нам не простит, если загубим революцию. Драться мы умеем, разрушать старый мир умеем, а вот строить, экономически мыслить — не всегда... Рабочих не забывайте! Нельзя смотреть на них свысока, кичиться перед ними мандатами. Рабочие все смогут. Без них мы — фантазеры. Меряйте себя любовью рабочих, а не благодарностями треста или наркомата!..»

Почти все приглашенные к директору завода были налицо, за исключением двух-трех человек. Еще не появился Квасов. Стряпухин повертел карандашом возле его фамилии, спросил о нем Фомина.

— Предупреждали Квасова дважды, — сказал Фомин, — должен быть. Кстати, Семен Семенович, какая это шишка приехала к нашему директору?

— Шишка? Не знаю, — холодно ответил Стряпухин, посматривая на часы: минутная стрелка вот-вот должна была подойти к назначенному времени. — В кабинете сидит директор одного из энских уральских заводов, товарищ Серокрыл Степан Петрович.

— Серокрыл? — обрадованно переспросил Фомин. — Комбриг?

— Директор. Я же сказал: директор.

— Это мой комбриг! — воскликнул Фомин. — Три Красных Знамени у него?

— Кажется, три, — Стряпухин поднялся, поправил поясной ремень и одернул с боков саржевую гимнастерку с отложным воротником.

Человек на четыре «С» — секретарь Семен Семенович Стряпухин давно сумел завоевать уважение и доверие всего коллектива.

Люди нашли в нем человека, способного, не перебивая и не понукая, выслушать просьбу и, что особенно поучительно, смелого администратора, готового самолично решать многие вопросы заводской «текучки». В тридцатые годы не сформировался и не окреп тип помощника или секретаря, церберно восседающего у «амвонных врат» и у аппаратов связи; еще не вылупился фельетонный прототип с брезгливо искривленной губой и натренированным позвоночником, умеющим гнуться перед вышестоящими и выпрямляться перед представителями рядового человечества. От последних-то в основном и стал охранять такой секретарь своих важных шефов.

Внешне Семен Семенович ничем не выделялся. Описать его почти невозможно, как, примерно, невозможно описать один за другим грибы опенки. Таких лиц много. Но внутренне Стряпухин, как уже было сказано, являлся ярко выраженной индивидуальностью и потому запоминался с благодарностью и надолго.

На лысеющем лбу Стряпухина сбежались морщинки, когда он в последний раз взглянул на часы. Затем морщинки так же быстро соскользнули к вискам. Быстрыми шажками он направился к кабинету и, ловко пронеся свое куцее тело через полураскрытые двери, вскоре вернулся и попросил заходить. Сам же он притиснулся спиной к двери с тугой пружиной, чтобы люди могли пройти свободно.

В кабинете кроме самого директора и членов «треугольника» находилось еще несколько человек: Парранский в пепельно-голубом костюме, Лачугин все в той же тюбетейке, Хитрово, начальники отделов. Они занимали правую сторону, впереди стендов, демонстрирующих продукцию завода, начиная от простого лабораторного и медицинского оборудования, полностью освоенного, и кончая сложными приборами. Часть заказов постепенно выводилась на другие предприятия объединения, но кое-что сознательно задерживалось на заводе в целях суммарного выполнения плана. Что и говорить, легче мастерить освоенные центрифуги и автоклавы, чем новые, «спотыкающиеся» приборы. И почему бы не сохранить цех термометров, прекрасно налаженный при помощи тюрингского немца Майера и помогающий безотказному кредитованию в банке? Ломакин противился Парранскому, торопившему раз и навсегда распроститься с медицинскими термометрами и с термометрами, измеряющими температуры и качество воздуха, жидкостей, металлов. Ломакин помнил прекрасную пору освоения, когда хрупкий полуфабрикат огненных гутт завода «Дружная горка» превращался в разнообразные изделия, тщательно градуированные, с тончайшими капиллярами, вобравшими в себя спирт, ртуть...

В ювелирных ящичках хранились похожие на драгоценные камни шарики, наполненные особой жидкостью и запаянные без остаточных швов, — стеклянные шарики, добытые в мастерской Шрайбера при помощи бунзеновской горелки, газового горна и несложных приспособлений для вращения и шлифовки. Не случайно конторка Шрайбера сразу же по окончании смены опечатывалась по мастике медным гербом. Без шариков, будем называть их так, немыслимо определить точность многих приборов, в том числе и намеченного в опытную серию автопилота.

Парад техники завершался сложными артиллерийскими приборами, уже поступавшими в войска, бортовыми прицелами для самолетов, прицелами для морского торпедирования и недавно присланными из ОКБ эталонами приборов, стабилизирующих курс быстроходных катеров «москитного флота».

Впервые Николай увидел в сконцентрированном виде то, что производили люди, проходившие утрами по сосновым доскам табельной проходной и устало возвращающиеся по тем же доскам после отбойного воя сирены.

— Заранее прошу прощения за беспокойство, — сказал директор, когда все расселись. — Мы хотели бы с вами посоветоваться.

Серокрыл, крепчайший мужчина с тремя боевыми орденами на крутой груди, повернулся в сторону Фомина и кивнул ему без улыбки, с каким-то сдержанным упреком. Засиявший было Фомин сразу погас и опустил глаза в раскрытый блокнот, лежавший у него на коленях. Эта мимическая перекличка была замечена многими. Особенно доволен был Ожигалов, всем видом своим говорящий: «Ну что, Фомин, нашел единомышленника?»

— Мы вас призываем до конца победить все проявления дикости и отсталости. — Ломакин положил на отполированный край стола ладони, как бы собираясь встать. — Я не о той дикости говорю, когда рыбу с ножа едят и чавкают при этом. Я говорю об отсталых настроениях среди...  н а ш е г о  брата... Мы должны повести борьбу с теми из  н а с, кто пытается сорвать, а не заработать, взять побольше, а сделать поменьше. С кого сорвать? Да с нас же самих, с честного рабочего, с работяги крестьянина, чтобы тянуть из него последнюю жилу.