Читать онлайн «Антихрупкость. Как извлечь выгоду из хаоса». Страница 47

****

История чемодана на колесиках вновь стала раззадоривать меня, когда я, глядя на фарфоровую кофейную чашку, осознал, что хрупкости можно дать простое определение – прямолинейное, практичное и эвристическое: чем проще и очевиднее открытие, тем меньше мы подготовлены к тому, чтобы сделать его посредством сложных методик. Суть в том, что важность открытия выявляется только на практике. Сколько простых, тривиальных эвристических открытий смотрят на нас и смеются нам в лицо?

История колеса также иллюстрирует концепцию этой главы: все правительства с университетами сделали очень, очень мало для инноваций и открытий – и именно потому, что в придачу к своему ослепляющему рационализму они ищут чего-то очень сложного, сенсационного, любопытного, требующего описания, научного и грандиозного, а вовсе не какого-то колесика на чемодане. Простота, понял я, не увенчает изобретателя лаврами.

Как мы увидели на примерах Фалеса и колеса, антихрупкость (благодаря асимметрии метода проб и ошибок) превосходит разум. Но совсем без разума нельзя. Рассуждая о рациональности, мы заметили, что нам нужно всего лишь понимать: то, чем мы обладаем сейчас, лучше того, что было у нас раньше, – другими словами, осознавать, что выбор есть (или «исполнить опцион», как говорят в бизнесе: воспользоваться альтернативой, которая лучше предыдущей, и извлечь выгоду из предпочтения более ценного менее ценному, – только здесь и необходима рациональность). Если взглянуть на историю техники, станет ясно, что мы далеко не всегда способны использовать выбор так, как позволяет нам антихрупкость. Между колесом и его применением мы видим некий зазор. Медики называют этот временной промежуток периодом внедрения. Как показала Контопулос-Иоаннидис и ее коллеги, из-за чрезмерного белого шума и интриг в ученом сообществе между открытием и его первым применением проходит все больше и больше времени.

Историк Дэвид Вутон говорит о промежутке длиной в два века между открытием микробов и признанием того, что микробы порождают болезни; о разрыве длиной в тридцать лет между обнаружением гнилостных бактерий и развитием антисептики; о шестидесяти годах, которые отделяют внедрение антисептики от медикаментозной терапии.

Но ситуация может ухудшиться. В темные века врачи, как правило, полагались на наивную рационалистическую концепцию баланса между телесными жидкостями, верили в то, что его нарушение становится источником недуга, и предписывали лечение, которое, как они считали, восстановит утраченное равновесие. В своей книге о телесных жидкостях Нога Ариха пишет, что от подобного лечения должны были отказаться после того, как в 1620-х годах Уильям Гарвей продемонстрировал механизм циркуляции крови. Однако люди продолжали говорить о темпераментах и жизненных соках, и врачи по-прежнему практиковали флеботомию (кровопускание), клизму (предпочту не объяснять) и катаплазмы (припарки из мокрого хлеба или овсяной каши, которые прикладывали к месту воспаления). Все это продолжали делать и после того, как Пастер доказал, что причиной возникновения инфекционных болезней являются бактерии.

Будучи скептически настроенным эмпириком, я не считаю, что сопротивление новой технологии всегда иррационально: подождать, пока новую технологию не опробуют как следует, полезно, если вы считаете, что наука не располагает достаточными данными. К этому сводится концепция естественного управления риском. Но если вы вцепились в прежнюю технологию, хотя она неестественна и со всей очевидностью вредна, а переход на новую технологию (как в случае с колесиками на чемодане) не грозит вам никакими новыми побочными эффектами, ваше поведение нельзя назвать иначе, чем дремуче иррациональным. В таких условиях противиться избавлению от старой технологии – значит поступать неразумно и преступно (я не устаю повторять, что избавление от неестественного не чревато долгосрочными побочными эффектами; такое действие всегда свободно от ятрогении).

Другими словами, я не признаю разумными тех, кто сопротивляется внедрению подобных открытий, и не хочу объяснять это сопротивление какой-то скрытой мудростью или управлением риском, которое понятно лишь избранным; думать так – значит ошибаться. Все дело в хроническом недостатке героизма и малодушии части профессионалов: немногие готовы поставить под угрозу должность и репутацию ради того, чтобы изменить мир.

У метода проб и ошибок есть решающее преимущество, которое осознают немногие: этот метод на деле вовсе не произволен, благодаря опциональности он требует рационального подхода. Нужно обладать разумом, чтобы отличать благоприятный итог от неблагоприятного и понимать, что именно требуется отбросить.

Нужна рациональность и для того, чтобы не отдавать метод проб и ошибок на откуп случаю. Когда методом проб и ошибок вы ищете в комнате потерянный бумажник, рациональное поведение заключается в том, чтобы не искать в одном и том же месте дважды. Чаще всего каждая проба и каждая неудача дают нам дополнительную информацию, которая даже ценнее той, которой мы располагали изначально, – вы осознаете, что именно не работает (где именно бумажника нет). С каждой пробой вы приближаетесь к цели (если вам точно известно, чего вы хотите). В процессе проб и ошибок мы можем шаг за шагом выяснить, в каком направлении нам следует продвигаться.

Лучше всего этот образ действий иллюстрирует, с моей точки зрения, Грег Стемм, который профессионально занимается подъемом давно затонувших кораблей с морского дна. В 2007 году он назвал свою самую крупную (на тот момент) находку «Черным лебедем», подчеркнув стремление к солидному положительному итогу. Находка была действительно колоссальной: сокровищница с драгоценными металлами на миллиард долларов. Черным лебедем Стемма стал испанский фрегат «Нуэстра Сеньора де лас Мерседес», потопленный британцами у южного побережья Португалии в 1804 году. Стемм – типичный охотник за положительными Черными лебедями, и на его примере видно, что подобная охота есть контролируемая погоня за случайностью.

Я знаком со Стеммом и излагал ему свои идеи: его инвесторы (как и мои – в то время я занимался тем же самым) по большей части не желали понимать, что для охотника за сокровищами «плохой» результат (то есть расходы на поиск, не увенчавшийся успехом) вовсе не является признаком катастрофы, как в бизнесе с равномерными денежными потоками, скажем, в случае зубного врача или проститутки. Наш разум часто впадает в зависимость от контекста: мы тратим деньги на мебель для офиса и не называем это «убытком», наоборот, говорим об инвестиции, но издержки на поиск сокровищ для нас – это «убыток».

Стемм действует следующим методом. Он проводит обширный анализ местности, на которой может находиться корабль. В результате появляется карта с флажками, обозначающими вероятность. Затем определяется территория поиска, при этом Стемм прежде, чем переходить в зону с меньшей вероятностью, удостоверяется, что в зоне с большей вероятностью корабля нет. Поиск кажется случайным, но не является таковым. Это все равно что искать бумажник в квартире: каждый следующий этап поиска может увенчаться успехом с большей вероятностью, чем предыдущий, но только если вы уверены в том, что там, где бумажник уже искали, его нет.

Некоторые читатели могут сказать мне, что поиски затонувших кораблей сомнительны с моральной точки зрения, поскольку сокровища на них должны принадлежать государству, а не частному лицу. Давайте сменим контекст. Метод, используемый Стеммом, применяется и при разведке месторождений нефти и газа, особенно на дне неисследованных океанов, с одной лишь разницей: когда мы ищем корабль, «потолок» прибыли – это стоимость сокровищ, в то время как прибыль от нефтяных месторождений и других полезных ископаемых практически неограничена (или же потолок ее очень высок).

Наконец, вспомним о том, что в главе 6 мы говорили о случайном бурении: такое бурение, судя по всему, эффективнее других, целенаправленных поисков. Этот метод, основанный на опциональности, использует случайность не так, как использует ее глупец. Благодаря опциональности случайность тут укрощена и дает обильные всходы.

Экономист Джозеф Шумпетер понимал, пусть и по-своему, что обобщенный метод проб и ошибок влечет за собой, так сказать, ошибки (при этом от него ускользнула важность асимметрии, которую мы после главы 12 зовем опциональностью). Шумпетер осознавал, что иногда нужно что-нибудь разрушить для того, чтобы вся система стала работать лучше. Мы будем называть это творческим разрушением. Концепцию такого разрушения развивал, среди прочих, философ Карл Маркс, а открыл ее, как мы покажем в главе 17, Ницше. Увы, труды Шумпетера не дают основания считать, что экономист думал в терминах неопределенности и непрозрачности; он был буквально очарован политикой вмешательства и питал иллюзии, будто власть способна менять экономику по приказу, с чем мы поспорим уже через несколько страниц. Не понимал Шумпетер и того, как функционирует на разных уровнях эволюционное напряжение. Что важнее, как он, так и его хулители (гарвардские экономисты, полагавшие, что Шумпетер не знает математики) упустили понятие антихрупкости как результата асимметрии (опциональности), философского камня – о котором мы расскажем позже – как фактора роста. Иначе говоря, он не заметил половины жизни.