Читать онлайн «Татлин!». Страница 8

Призрак Хлебникова дрожит в желтом листопаде. Его голова вверх тормашками, как на холсте Шагала. Где–то поблизости звучит ария, птицы, ветер в телеграфных проводах, радио, каменный рот, открывшийся, чтобы испустить итальянскую песню.

— Люди! Учитесь новой войне.

Михаил Ларионов расписал стену: солдат доит корову, коричневая луна, крестьянская девушка курит трубку.

Американец Гарри Смит играл на пианино «Рэг кленового листа» — африканскую композицию Скотта Джоплина, состоящую из барочных da capos, меланхолического ритма и живого остроумия, определявших проворную республиканскую проходку Ньюпорта и Чикаго, в которой джентльмен с ротанговой тросточкой, зажатой под мышкой, приподымал панаму перед дамой в тюле и крашеной пряже, и они оба ловко отбрасывали ноги назад, описывая руками маленькие круги.

О вы только послушайте амеркианский шумовой оркестр!

Длинные летние петроградские деньки растворялись в сумерках медленно, словно одно время года сменяло другое.

Они беседовали об Этель Войнич, о Джеке Лондоне, Айседоре Дункан, Гурджиеве, Успенском.

Хлебников говорил о математике времени, Иван Пуни — о Берлине и Париже, Татлин — о материалах: сосне, березе, жести, стекле.

Татлинский монумент Третьему Интернационалу должен был состоять из цилиндра над конусом над кубом внутри спирали в полмили высотой.

Нам следует схватывать природу, говорил Сезанн, как цилиндр, сферу, конус.

Сезанн + Ленин = Конструктивизм.

Куб из стекла и стали должен был поворачиваться раз в год, конус — каждый месяц, цилиндр — ежедневно.

В кубе он разместил лекционные залы для ученых и поэтов, гимнасии для Спартакиады, конторы Агитпропа, залы собраний для советов, кинотеатры, большой зал для международных коммунистических съездов.

Татлин подчеркивал, что ни одно помещение куба не должно стать музеем или библиотекой. Всему следовало оставаться кинетическим, текучим, революционным.

В конусе располагались кабинеты руководства, комиссаров, секретарей, директоров.

Куб был голосом башни. Каждый день в полдень хор исполнял «Интернационал»:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой вести готов.

Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим,

Кто был ничем, тот станет всем.

Из куба каждый час передавались сводки новостей — транслировались через мегафон на всю Красную Площадь. Экран на поверхности куба по ночам показывал фильмы, а табло электрических огней постоянно меняло рисунок: вот серп и молот, вот колос пшеницы, вот лица Маркса, Энгельса, Ленина, Фурье, Черниковского, Сезанна, Троцкого, Сен–Симона, Руссо, Раскина, Маяковского, Бланки, Хлебникова, Распая, Гегеля, Циолковского, Сталина.

Проектор, нацеленный вместо экрана на серые московские тучи, показывал в небе девиз дня.

Ленин + электричество = Социализм.

Собственность — воровство.

Proletarier aller Lander, vereinigt euch!

Диктатура народа — воля истории.

От каждого по способностям — каждому по потребности.

Die Religion ist das Opium der Volkes.

Первый Интернационал был основан Марксом и Энгельсом в 1864 году, Второй — в 1889–м международным конкрессом социалистов и республиканцев, Третий, названный Коминтерном, — в 1919 году Лениным. Вот этой коалиции всех коммунистических партий мира Татлин и сконструировал этот высокий памятник, на котором тысяча красных флагов будет трепетать и биться на свободном русском ветру.

Он был одновременно зданием, скульптурой, картиной, поэмой, книгой, движущейся картиной, конструктом.

В радио и телеграфную станцию башни стекались новости всех международных движений и мгновенно транслировались на всю Москву. Помещики Перу болтаются на уличных фонарях! Красный флаг взвился над Лувром! Ростовщиков Нью–Йорка матери–героини и благородная молодежь кнутами выгнали с Фондовой Биржи!

Стальная спираль, возносившаяся из сада к облакам, поддерживалась четырехгранными подпорками. В одной модели монумента Татлин добавил вторую спираль. Внутри спиралей центральная ось поддерживала куб, конус и цилиндр. Ось была наклонной, подобно самой земной оси, под фаллическим углом, напоминая опоры ракет Циолковского, отрывающихся от земли, стремясь к луне.

Управление Изящных Искусств поручило Татлину разработать монумент в 1919 году. Он сконструировал его быстро, с революционным вдохновением, дерзко, искусно. Деревянная модель была готова к показу в 1920–м. Ее экспонировали на VIII Съезде Советов. Другую модель, поменьше, возили в кузове грузовика по улицам Ленинграда.

Спираль утверждала естественный рост, историю, эволюцию, буйство, полет.

Кенотаф Исааку Ньютону работы Булле пятисот сорока футов в высоту был кругл как атом и вселенная. Он символизировал век, начавшийся с ионийских физиков и закончившийся в девятнадцатом столетии.

Монумент Татлина был создан для народа и взлетал ввысь. Он был наклонным флагштоком, на котором трепетало кровавое знамя революции. O bandiera rossa! O rote Fahne! O drapeau rouge! О Фейербах!

Памятник был на сто метров выше Эйфелевой башни!

Спираль станет курсом полетов на луну, ибо для того, чтобы запустить ракету с вращающейся по своей орбите земли на вращающуюся по своей орбите луну, нужно ввинтиться в космос так же, как жимолость карабкается по столбу.

Молекула дезоксирибонуклеиновой кислоты Косселя и Левена, которая запросто может оказаться единицей жизни, — это спираль, обернутая вокруг спирали.

Формой Возрождения был двенадцатигранник с его пентадами треугольников, закрытым порядком, морской звездой и тосканской звездой, перепончатым куполом, долгими перспективами шахматных порядков в полах, потолках, садах, батальонах, с его триангуляциями карт Меркатора, секстантом, теодолитом.

1919–й год начал век спирали — спирали Гёте, воронок Декарта, пропеллера, крутого виража аэроплана, вращения вылетающей из ружья пули, бурения нефтяной скважины, динамического кольца пружины, лирического подъема революционной истории, смерча.

Статическая аллегория воздела свой античный факел над Америкой. Триумфальные арки Франции были всего лишь империалистическими воротами цезарей и диктаторов.

Татлинский монумент Третьему Интернационалу был вихрем сродни вихрю музыки и толчком вверх, точно красный флаг взметается ввысь руками нищих и угнетенных.

Он был живым.

Из квартир, спроектированных Ле Корбюзье и Фрэнком Ллойдом Райтом, москвичи смотрели каждый вечер на вращающийся экран и видели образы, снятые Довженко, Эйзенштейном, Шкловским, Кулешовым.

Шостакович, Стравинский, Прокофьев из громкоговорителей.

Ленин, с поднятым подбородком и вытянутой вверх рукой:

— Помяните мое слово!

Ленин в своей кепке из шотландки пришел посмотреть на модель монумента.

Николай Пунин стоял рядом, голубые глаза его сияли разумностью за очками, ясными, как дождь. Пока Татлин говорил, он записывал в маленький блокнотик.

— Эта башня — образ революции. Ее памятник, ее воздетый кулак, величие ее помысла.

Татлин был одет в свой бушлат и инженерскую фуражку. Курил он трубку с английским табаком. Они с ассистентами — Софьей Дымшиц–Толстой, Т. М. Шапиро и И. А. Мейерзоном — много месяцев трудились над масштабной моделью из дерева, проволоки и стекла.

Он объяснял Ленину, что действительное здание будет из стали и стекла.

— Это мастерский сплав, сказал Виктор Шкловский, новой технологии и революционной чуткости.

Ленин не сказал вообще ничего.

Наум Габо и Мохой–Наж уехали на запад, забрав с собой дух, быть может — призрак Конструктивизма. Но осталась гробница Ленина: она была конструктивистской. Виктор Борисович тихо сказал ему, что ничто, ничто не может спасти Осипа Эмильевича. Замятин в Париже. Маяковский пустил себе пулю в висок. Врачи Сталина убили Горького. Осудили Ахматову, Кулешова, Булгакова.

Татлин поднял к себе на колени курицу Маринку. Брюки его были бесформенны, ботинки завязаны узловатым джутом. Он погладил маринкину пеструю шею.

Квочка Аделаида угнездилась в распорках планёра.

В пшенице — львы. В деревьях — ангелы Господни.

Время! Свет!

Среди прочих птиц мы увидели Улисса. Хитер он был и чёрен. По его острому клюву, изогнувшемуся над красной бородкой, хитрость бежала, как ток по проводу.

Подшипники его лодыжек катились, легко пощелкивая, и мы видели машину его сердца, яркую, как часовой механизм. Он говорил по–гречески, торопливо проговаривая слова, длинные, как ноги цапли, подпуская соловьиные трели, громыхая бронзовыми звуками о железо, придерживаясь ритма лошади, скачущей галопом безветреным летом. Фигуры расцветали в его речи, возмутительные и дерзкие.