Читать онлайн «Парящие над океаном». Страница 32

С некоторых, между прочим, пор я, ложась спать, говорю себе: вперед, старина, уж сейчас-то мы поживем! Уж сейчас-то мы свое возьмем!..

Непоседа снова обеспокоенно посмотрел за мою спину.

— Кого ты там все время выглядываешь? — не выдержал я. — Думаешь, твой Хаджи сюда зайдет?

— Объясняю. Когда я прихожу сюда, я, как ты уже заметил, всегда сижу на этом стуле. Отсюда виден плакат на стене напротив меня. На нем написано: "ЖИЗНЬ У". Дальше не видно из-за стойки и из-за голов покупателей. Их здесь, в "International food" на Брайтоне, всегда полно. Что такое "У"? Это начало многих русских слов. Я прихожу, сажусь, вижу урезанный текст и справедливо думаю: "ЖИЗНЬ УЖАСНА. Она ужасна, и никто меня в этом не разубедит. Как можно жить реальной жизнью после таких дивных сновидений, когда… ну, я об этом уже рассказывал.

Ужасна, ужасна! — думаю я, и плакат это подтверждает, хоть он и закрыт головами покупателей. Я сижу, размышляю, а время — оно идет, идет… Оно движется к вечеру, к ночи… И чем оно к ней ближе, тем мне становится спокойнее и лучше. И вот я выглядываю из-за чьей-то спины (сегодня из-за твоей) и вдруг вижу — там в самом-то деле написано: ЖИЗНЬ УДАЛАСЬ!

Какой-то остроумный парень придумал этот текст.

Да ведь это же про меня! Про меня, который нашел смысл жизни! Да, товарищи, граждане, господа, мистеры, сэры и сэрши, я нашел его в ночи, в сновидениях, когда человек тоже жив, причем, может быть, более жив, чем днем, ибо открываются его неисчерпаемые возможности, и он может достичь за восемь ночных часов хоть свободного, без крыльев, полета, хоть приема во дворце султана Брунея, где, как известно, золотые унитазы, хоть Мэрилин Монро, что уже раздевается, чтобы влезть в его постель…

А день с его суетой, дрязгами, неудачами, телевизионными новостями, с его толкотней, шумом, мусором, летающими над головами черными кульками — кому он нужен, этот день!

— Ты даешь, — сказал я, не зная, какими еще словами можно откликнуться на все услышанное. — Ну ты даешь!

— Я не даю, — поправил меня Гера К., которого я по ошибке считал только непоседой, живчиком, торопыгой, — я с некоторых пор БЕРУ. Потому что ужасна жизнь или удачлива, зависит от того, с какой точки на нее глянешь.

Он встал.

— Куда ты?

— Домой, дружище. Надеюсь сегодня кое-кого там увидеть.

— Гриша, — просил я, — оставьте мне на этот раз немного волос.

— Я их вам заверну в кулек, — обещал Гриша, — если что-то будет.

Парикмахер Гриша всегда острил, его шутки публиковались даже в Кишиневском сатирическом журнале "Киперуш". И еще он давал туда темы для юмористических рисунков.

Старики, что собирались на солнечной стороне улицы Ленина — они передвигались вслед солнечному лучу и к вечеру оказывались на противоположной стороне, — эти многомудрые старики дружно приветствовали выходящего из парикмахерской Гришу. Для них он был Бронфман сын Бронфмана.

Шико Бронфман, отец Гриши, был в свое время знаменит. В Кишиневе жил Иван Заикин, чемпион мира по французской борьбе, у него там был свой дом. Постаревший чемпион не сдавался — он собрал крепеньких молодых мужиков, имеющих свободное время, начал их тренировать. Отобрал из лучших команду и стал выступать с нею в цирке. В то время даже чемпионаты мира проводились на манеже. Борцы Заикина были, можно сказать, гвоздем вечерней цирковой программы. Одним из них был Шико Бронфман. Ему Заикин отвел интересную роль.

Схватки на ковре тогда были все же больше цирковыми, чем спортивными — борцы демонстрировали захваты, известные публике на французском языке (тур де тет, например, или тур де ганш), приемы, броски, "мост", жуткий "двойной нельсон", "суплес", "обратный пояс"… Иван Заикин, вообще талантливый человек (даже Лев Толстой удостоил его долгой беседы), придумал сюжет борцовским баталиям. Спортсмены, поочередно меряясь силами, все как один клали на лопатки Шико Бронфмана, как он ни старался. Шико, выходило, самый слабый, неумеха. И под конец вечера его выставляли на ковер и сам Иван Заикин, выйдя на середину, вызывал любого силача из публики схватиться под сто рублей со слабаком Бронфманом.

В публике начиналось шевеление. Публика шумела, смеялась, кричала, требовала смельчака. И вот смущенно поднимался наконец некий детина (в черноземной Бессарабии, слава богу, богатыри не переводились), топал к ковру. Заикин оглядывал его, хлопал по могучему плечу, предлагал раздеться. Тот снимал верхнее (кроме штанов), разувался…

Чемпион мира умело накалял цирк, показывая то на детину, впервые попавшего под обстрел тысяч глаз, то на скромно рядом с ним выглядевшего и даже сникшего Шико. Кишиневцы и крестьяне, приехавшие в цирк из окрестных сел, уже орали, бились об заклад, уже вскакивали с мест…

И вот борцы сходятся на середине ковра. И вот сельский богатырь облапил хиленького по сравнению с ним горожанина. И вот, кажется, хрустят уже его кости… Но тут следует классический бросок — для тех, кто знает борьбу, скажу: бедровой или эффектный суплес — и богатырь прижат лопатками к ковру!

— Туше! — объявлял чемпион мира.

И цирк взрывался воплями и аплодисментами. Спорт победил силу!

Солнцелюбивые старики помнили заикинские спектакли, помнили их героя Шико Бронфмана, и отблески этой славы падали на его сына, щупленького парикмахера Гришу.

Впрочем, кто-то из них говорил ему и непонятное:

— Привет, Джордж Браун!

Чуть Гриша начинал меня стричь, как у нас начинался разговор. Странно — о боксе. Может быть оттого, что будка у меня, признаться, спортивная; Гриша, лишь на меня глянув, вспоминал не кого-нибудь и не что-нибудь, а американских профессионалов тридцатых-сороковых: Джо Луиса, Джека Демпси, Рокки Марчиано. Житель "буржуазной" Румынии (Кишинев с 1918 года по 40-й принадлежал ей), он видел фильмы об этих боксерах, а я, и вправду спортсмен, конечно, читал о них.

Позвякивали ножницы, Гриша кружил возле меня, не переставая рассуждать о боксе, он поглядывал на меня в зеркало, а я на него…

— Гриша! — опоминался вдруг я. — Опять?!

— Что вы хотите, — оправдывался он, — я вас все время принимал за Макса Шмелинга! Не обижайтесь: он нокаутировал самого Джо Луиса и стал чемпионом мира. За то, что он побил негра Луиса, ему пожимал руку сам Гитлер…

Когда после стрижки я приходил домой, дочь произносила одну и ту же фразу:

— Оболванили?

Ну, это вступление в рассказ. Сам-то рассказ о другой ипостаси моего парикмахера — настолько удивительной и далекой от ножниц и расчески, что, казалось, сам Гриша в нее уже мало верил.

Я решил все же изменить прическу, и мы с Гришей условились разговаривать на другую тему. Теперь мы стали вспоминать фильмы (их ныне называют трофейными) с участием тогдашних бельканто — Энрико Карузо, Тито Скипа, Беньямино Джильи. Эти мелодрамы шли сразу после окончания войны и пропитывали сладким и безгреховным романтизмом не самую счастливую нашу юность. После них мы боялись прикоснуться к своим возлюбленным, встречи наши по сути напоминали балет…

Я пришел в очередной раз к Грише, он, увидав меня в зеркале (стриг другого клиента), крикнул:

— Видели?

— Что, Гриша?

— Джинджер и Фред!

Я ничего не понял.

— Ну, подождите десять минут!

Через восемь минут я сидел в кресле.

— Джульетта Мазина и Мастроянни играют тех людей, с которых я делал себя!

— ?

— Это Джинджер Роджерс и Фред Астер!

— Они поют?

— Ох! Да это же самые знаменитые танцовщики тридцатых годов! Театры Бродвея. Мюзикл. Кино. Я у них учился!

— Как, Гриша? Чему?

Мой парикмахер застыл позади меня, щелкая ножницами.

— Думаете, я всегда был цирюльником?

…В кишиневском кинотеатре шла лента "Беззаботный" с участием Джинджер и Фреда. Тогда можно было, посмотрев фильм, спрятаться за спинкой сидения и остаться на второй сеанс. Что и делал щупленький мальчишка, с чьими волосами шапкой не справлялся ни один парикмахер. Но ему было мало двух сеансов, он просиживал и третий, и четвертый. И все время стучал каблуками и шлепал подошвами в ритме танца на экране. Его прогоняли с места, он пересаживался, но и там делал то же самое.

Мальчишке нравились эти артисты, нравились их танцы, он хотел походить на них, как хочется всем мальчишкам походить на кого-то из блистательных взрослых. И что он мог сделать со своими ногами, которые сами стучали каблуками в пол кинотеатра!

У бабушки Молки была парикмахерская, бабушка решила, что внуку пора учиться надежному ремеслу.

— Волосы, — говорила она, — в этом веке у мужчин еще растут — не знаю, как в следующем. С волос ты всегда будешь иметь кусок хлеба с маслом. Иди в заведение и скажи дяде Саше, чтобы он дал тебе урок.

В витрине парикмахерской на листе оберточной бумаги сушилось мелко наструганное мыло. Гриша передергивал плечами и входил.