Читать онлайн «Сборник произведений». Страница 4

Ржавой проволокой пытаясь заплести дыру на — тоже еще «николаевской» — личной сетке для обкуривания пчел, преподаватель вместе с тем осторожно — обходным движением — подтачивал диамат.

«Ненависть марксистского социализма к религии», — говорил он, — «есть факт, так сказать, эмоциональный, а не субстанциональный. По существу в Евангелии — и в церковном учении — нет ничего, что было бы принципиально противоположно самой широкой социальной — если угодно, коммунистической — перестройке общества. И никакая логика, никакие экономические законы не требуют, чтобы такая перестройка сопровождалась торжеством материалистической философии… И даже наоборот — идеализм, заложенный в самом принципе жертвы современников ради «голубых городов» пра-правнуков — этому противится. Недаром наиболее эффектное проявление коллективизма в истории — социалистическая империя Инков, как выражается один из ее исследователей, «упрямо обходит все, так называемые, законы исторического материализма». В настойчивом сочетании социальной прогрессивности с атеизмом есть что-то безнадежно отсталое, отдающее сусальной напыщенностью «просвещенства» восемнадцатого века, того века энциклопедистов, который принес миру и — в частности — Европе гораздо больше невыявленного сразу зла, чем видимого добра!»

— Как?! — беспредельно удивился и даже возмутился о. Афанасий. С детства просвещение казалось ему чем-то вроде гражданской святости и всякая хула на него была либо медвежьим невежеством, либо хулиганским кощунством.

Преподаватель, отложив сетку, вытянул раскрытую левую руку и правой загнул на ней один палец.

— Это «просвещенцы», осмеяв религию, заменили ее разумом для того, чтобы благодарные потомки в свою очередь осмеяли и разум, — и он загнул второй палец: — Это просвещенцы, отделив мораль и этику от религиозных корней, на которых она единственно произрастала, хотели вечно нести ее так — саму по себе — как розу в руке, — и он кокетливо поднял в двух пальцах сетку, — а она взяла и увяла! — И, уронив сетку, руки бессильно повисли.

— Когда античные боги теряли религиозное доверие современников, — заговорил он снова, глядя на дальние цветущие деревья будто на снеговую вершину Олимпа, — когда античные боги умирали, как боги — они даже для присяжных скептиков оставались навсегда актерами героических поэм, символами красоты, мощи, ума — высокими образцами человеческих достоинств. Просвещенцы же, из салической ненависти к религии не только старались опровергнуть доверие к божественному, но и уничтожить уважение к святости. В результате перед средним человеком не осталось ничего более высокого, чем он сам, никакой звезды над жизнью, кроме полицейских правил, обильного стола, двуспальной кровати и воскресной рыбной ловли «за городом!».

— А в партии объясняют враждебность к Церкви тем, что она всегда служила эксплоататорским классам! — подставил разошедшемуся реакционеру осторожную подножку отец Афанасий.

— Все в свое время — так или иначе — «служило» эксплоататорским классам… — в жесте кармического бессилия развел руками преподаватель: — и религия, и наука, и искусство… Ведь эксплоататорские классы были в то время ведущими и поневоле объединяли и сосредоточивали все творческие силы народа… Поэтому результаты их культурных усилий остаются для вечности… Не для крепостных сельца Михайловского писал, например, Пушкин… А посмотрите на оперы и оперетты, идущие в наших театрах — все это — в огромном большинстве — творения и отражения времен до Первой мировой войны, периода буржуазного, а иногда даже феодального расцвета… И тем не менее, самые ответственные товарищи считают возможным довольно усердно присутствовать на них!

— Да, но все это обыкновенные, общечеловеческие темы! — поспешил вставить отец Афанасий.

Преподаватель горько усмехнулся ближайшей яблоне, как будто призывал ее в свидетели:

— Какая аберрация сознания! Куплетики вроде — «увлекаться можно часто, один только раз любить», — видите ли, социально полезны или социально нейтральны, а трижды, четырежды — нет: четырежды четыре раза более поэтически и музыкально вознесенный гимн: «Коль славен наш Господь в Сионе» — опиум для народа! Наконец, если уж на то пошло, то позвольте вам заметить, что последовательный материалист не имеет права отрицать бытие Верховного Сознания, откровениями которого создана Церковь. Если сознание есть свойство материи, выявляющееся при соответственной ее организации, то какие объективные основания имеются у вас утверждать, что только случайно счастливая комбинация углерода, водорода, кислорода и азота, составляющих протеин протоплазмы, способна выделить это сознание, так сказать, в чистом виде. Как может быть, чтобы этот огромный потенциал сознания, который содержится по вселенской материи, вполне проявлялся бы только в человечестве, во всей своей совокупности — вместе со всей своей планетой не представляющем даже макового зерна по сравнению хотя бы с массой только одних открывшихся нам галаксий и тем более навсегда, быть может, закрытых метагалаксий. Человеческий разум — это нечто вроде искры животного электричества, вылетающей из гребешка, которым почесали кошку, какая-то ничтожная единица какой-нибудь микровольт, скажем, в то время как с галаксии на галаксию, из одного угла Вселенной в другой, быть может, происходят гигантские разряды, гигантские молнии в миллиарды миллиардов вольт сверхсознания, которые мы не замечаем и не чувствуем, потому что сами тонем в них, как один ничтожный электрон в огненных потоках ночной грозы. То, что Вселенная есть, в конце концов, какая-то организация — ни один материалист отрицать не может, но у него не хватает честности признать, что вся эта сверхорганизация неизбежно излучает Сверхсознание, которое иначе, как Богом — не назовешь… Заметьте, ход совершенно естественный: раз у Гегеля Верховная Идея диалектически доходит, если угодно — опускается, до материи, реализуясь в ней, то перевернувший гегелевскую триаду вверх ногами марксизм неизбежно должен был бы, начиная от материи, кончить Богом, если бы он был действительно диалектичен, а не злостно политичен… Если мысль не лежит в основании мира — каким образом он может развиваться диалектически? Но диалектический материализм это и по существу нонсенс, сухая вода или мокрый огонь. Ведь диалектика есть движение, а партийный материализм, категорически самоутверждаясь, тем самым двигаться отказывается. Иначе он должен был бы давно стать чем-то другим, «идеалистическим реализмом», что ли…

Отец Афанасий поежился от такого кощунства, но разошедшийся преподаватель даже не заметил, что, как факир, стал обеими ногами на острие бритвы.

— Вот посмотрите на пчел, — продолжал он, широким жестом сводя воедино весь пчельник: — все, считавшие их просто живыми механизмами, давно провалились в мусорную яму науки. Оказывается, пчелы умеют друг другу рассказывать о своих медвяных находках и даже указывают направление к ним. Но что самое главное — рабочая пчела вовсе не предназначенный от колыбели всегда для одного и того же дела робот. Она учится, совершенствуется, поочередно выполняет самые разнообразные работы в улье и, только став вполне взрослой, получает почетное назначение — вылетать за сбором меда. Из загадки, из чуда пчелиного улья мы взяли только один образ — образ растворившего как будто личность общества-государства. Но мы не даем себе труда — нет, мы злостно не хотим подумать о той Симфонической Личности, которая живет в улье. Никакими тропизмами не объяснить все чудеса пчелиного быта, но все становится простым и понятным, коль скоро мы представим себе коллективную душу, верховное сознание объединенного — организованного — множества, тайно осуществляющее себя в улье. Не бытие определяет сознание отдельных пчел, а стоящая над ними, вне их и вместе с тем, в них, коллективная их душа, их симфоническая личность, верховная их идея!

— За бытие — не знаю, а что битие определяет — так это верно! — сказал, нарочито понижая тему, подошедший между тем из глубины сада монах-пасечник: — Еще товарищ Чехов заметил, что — если кошку долго бить — так это она и огурцы жрать будет.

— Вот мы их и жрем! — закончил преподаватель и отбросил так и оставшуюся дырявой сетку. — Однако пора и к вечерне… Сейчас заблаговестят, пожалуй…

Вечером, лежа в постели, о. Афанасий, как обычно, ревизовал истекший день, проводил необходимую самокритику и составлял примерный распорядок на будущее. Вспоминая преподавательские выпады, он с огорчением убеждался, что его знаний и его диалектической ловкости не хватает, чтоб положить и этого врага на обе лопатки (что положить можно — он ни капли не сомневался). Так вскрывался серьезный недостаток в культурной оснастке, получаемой воспитанниками «корпуса по подготовке резерва руководящих кадров». Случайная встреча со случайно уцелевшим идеологическим противником или даже (что было, правда, менее вероятно) собственные недисциплинированные размышления — могли поставить будущего полезнего и важного партийного работника в затруднительное положение, а то и вовсе сбить его с пути.