Читать онлайн «Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний». Страница 32

Смерть Пикуля символична: она настигла его 17 июля 1990 года. За год до крушения империи, которой он был предан с юных лет и служил всеми своими трудами. «Хорошо, что мы смертны, не увидим всего», как сказал один из его коллег по «Союзу писателей», и эти слова можно отнести к его кончине.

Падение империи ознаменовало собой и начало падения интереса к наследию Пикуля, идущего от окраин к центру. Падение стен и решеток, коммерциализация бесцензурного книжного рынка открыли людям такие глубины истории, которые были недоступны Пикулю, и теперь, побродив месячишко по Харькову, можно собрать почти все его сочинения по ценам, близким к стоимости какой-нибудь газеты-еженедельника за каждый из его романов.

Обречена на забвение и «главная удача», ибо царь, царица и окружавший их «высший свет» предстают в «Нечистой силе» такими идиотами, что распутинский «круг» выглядит по сравнению с ними гигантами мысли, а «видные деятели» православной церкви по своей подлости и интриганству сопоставимы у Пикуля с самыми презренными персонажами представленной им, по его словам, «сатанинской пляски последних «помазанников Божиих». Все это, естественно, несовместимо с реанимируемой сегодня в России уваровской формулой «православие, самодержавие и народность».

Звучащее иногда сравнение Пикуля с Дюма, на мой взгляд, некорректно, ибо им не создано ничего, хотя бы приближающегося по блеску и таланту к таким вечным книгам, как «Три мушкетера», «Двадцать лет спустя», «Королева Марго» и «Граф Монте-Кристо».

В то же время некоторые поздние его романы — скорее всего, «Фаворит», «Три возраста Окини-сан» и, конечно, многие «миниатюры», среди которых есть маленькие шедевры, будут, полагаю, жить долго. Как долго — покажет безжалостное Время.

Впрочем, и маятник бытия еще может качнуться в другую сторону.

1998

Реплика 2004 года:

Кажется, уже качнулся?

Сто лет назад, 22 июня 1898 года, в небольшом городе Оснабрюке на северо-западе Германии в семье типографского рабочего Крамера родился сын Эрих. Его, вероятно, относительно безмятежные детство и юность закончились в августе 1914 года, когда Оснабрюк оказался прифронтовым городом Западного (для Германии) фронта Первой мировой войны. Еще через два года пришлось стать под знамена кайзера Вильгельма и самому Эриху. Сделал он это добровольно — в первом и для него последнем порыве старого доброго немецкого патриотизма.

Пули его слегка ранили, газы не задушили, но «героические военные будни» породили в нем смертельную ненависть к войне, насилию и всякого рода «начальникам», присваивающим себе право распоряжаться свободой и жизнью других людей.

После войны он, как и многие его сверстники и окопные братья, оказался «не у дел». В двадцатые годы он жил случайными заработками, меняя профессии, побывав учителем, коммивояжером, органистом и еще бог знает кем.

Но пережитая война не уходила из его памяти, его сознания, и он работает над книгой о своем недавнем прошлом. Книга эта — «На Западном фронте без перемен» — сразу принесла ему мировую славу. Подписал он ее своей фамилией, прочитанной справа налево. Так появился один из величайших писателей уходящего столетия — Ремарк.

С приходом к власти Гитлера, вдохнувшего в кризисную Германию мечты о боях, победах и дележе награбленных во всем мире богатств, ненавидящий войну писатель Эрих Мария Ремарк стал ненужным своему народу, и он покидает Германию навсегда, а вскоре просвещенные немецкие студенты, уже видевшие себя губернаторами, управляющими «унтерменшами» на всех близких и далеких территориях во всем мире, бросают в костры из книг творения «жалкого пацифиста, позорящего нацию».

Ремарк становится беженцем и проходит весь «великий путь спасения от нацизма», который потом пройдут герои его будущих книг: Швейцария, Франция, Португалия, США…

Ремарк бежит, но не прекращает писать, и его шедевр, поэма в прозе «Три товарища», триумфально обходит земной шар следом за «Западным фронтом» и «Возвращением». Кроме, естественно, гитлеровского рейха и… бывшего СССР, где с 1931-го по 1955 год не было издано ни одного его романа, — слишком опасны были бы для тоталитарного сталинского режима те аналогии, которые могли возникнуть у «советского читателя».

Жизнь показала, что «гений всех времен и народов» и обслуживавшие его империю могильщики культуры были правы: вернувшись в послесталинский тоталитарный режим, проза Ремарка стала одним из источников активного и пассивного диссидентского мышления.

Каждая книга Ремарка направлена против нацизма вообще и немецкого нацизма в частности. В этом отношении он бескомпромиссен, и в его мире не было места для «симпатичных эсэсовцев», «думающих наци», «нацистских врагов, заслуживающих уважения», так любовно и «реалистично» воссозданных русскими «советскими писателями» и кинематографистами, внесшими своим «справедливым подходом к истории» весомый вклад в формирование нацизма в сегодняшней России. А немец Ремарк был абсолютно убежден, что эти монстры ничего общего с людьми не имеют, и сохранил эти убеждения до конца своих дней и во всех своих книгах.

В этих же книгах и повестях действуют и живут представители всех наций — немцы, французы, евреи, русские, испанцы, португальцы, англоамериканцы и т. д., и т. п., и все эти разноязычные и разнохарактерные герои выписаны им с пониманием и доброжелательностью. Ремарк не работал со справочниками, документами и научными исследованиями. Он воссоздавал жизнь Вены, Парижа или Лиссабона такой, какой она запомнилась ему самому. Отсюда — те «неточности», которые так любят отмечать дотошные критики (вроде русской фамилии «Петровна» вместо «Петрова»). Возможно, какие-нибудь мелкие огрехи есть и в его описаниях нацистского концлагеря или Восточного фронта. Точность в деталях не имела для Ремарка никакого значения, потому что он как никто другой был точен в самом главном:

— в своем гимне дружбе;

— в своем понимании тончайших оттенков человеческой любви;

— в восприятии смерти;

— в бессмертии человеческой надежды.

На этих четырех вечных камнях — на Дружбе, Любви, Смерти и Надежде — он воздвиг свою формулу нашего страшного века, принятую всем миром как «откровение Ремарка», и те почти тридцать лет, когда его уже нет среди живых, только подтверждают грустную непогрешимость этой формулы. Вероятно, именно поэтому его книги, издание за изданием, продолжают свой путь к сердцам людей и не покинут эти сердца, пока живо человечество.

Ремарк не религиозен. Возможно, что он, как и Варлам Шаламов, считал, что после Освенцима уже нельзя всерьез говорить о христианских ценностях. Отчасти о таких его убеждениях свидетельствуют названия некоторых его книг. Так, например, повествование о жестоком преследовании евреев и «нежелательных элементов» нацистскими властями было издевательски названо им «Возлюби ближнего своего» — евангельской формулировкой одной из Моисеевых Заповедей. Роман же о неизбежности возмездия за нацистские преступления назван словами Екклесиаста «Время жить и время умирать»…

Впрочем, Ремарк не всегда руководствовался словами Господа: «Мне возмездие, и Аз воздам». Его герои в «Трех товарищах», в «Триумфальной арке», в повести «Ночь в Лиссабоне» именем Бога сами выносят приговор и сами его осуществляют. Поэтому «советско-лубянская» критика, любившая упрекать Ремарка в «пессимизме и пассивности», была не вполне справедливой.

Ремарк никогда не гонялся за славой, не участвовал в «литературном процессе», не стремился повлиять на политическую историю мира, не добывал наград. Он автономен и самодостаточен. Ему не были нужны ни поиски и достижения Пруста, Джойса, Кафки, Борхеса, ни щедро расхваленный латиноамериканский опыт сочинения быстро забываемых водянистых романов, пытающихся удержать внимание читателя сексуальными подробностями. Ему ничего не нужно было искать — у него было все свое от первой и до последней строки.

Его бесценными наградами были сожжение его книг нацистами и ненависть гитлеровцев, вылившаяся на членов его семьи — с одной стороны, а с другой — переводы на 50 языков мира многих его произведений, многочисленные экранизации его романов и повестей. Одной из своих наград он, возможно, считал и слова Хемингуэя, который на пресс-конференции после получения Нобелевской премии на традиционный вопрос корреспондентов: «Какой ВАШ роман Вы считаете лучшим?», не задумываясь, ответил: «На Западном фронте без перемен», безоговорочно признав тем самым первенство не отмеченного этой премией Ремарка.

Недостижимость тех высот, на которых пребывал и пребудет вечно Эрих Мария Ремарк, признавал и другой Нобелевский лауреат — Шолохов. Один из его гостей вспоминал, что советский первописатель при нем подошел к книжному шкафу, взял в руки «Трех товарищей», подержал и поставил на место, сказав со вздохом: