Читать онлайн «Либидисси». Страница 15

Свидание со старым Луи, родственником Аксома, длилось недолго. Чтобы зайти в узкую каморку, понадобилось три шага, и три шага — чтобы, стремительно пятясь, вновь оказаться в коридоре. Пока дверное полотно не заслонило мне вид, я=Шпайк смотрел на лицо старого Луи. Когда еще увидишь такое… Заразившиеся вирусом мау угасают медленно, борьба со смертью происходит вдали от посторонних глаз, большей частью в дешевых пансионах на задворках квартала увеселительных заведений. Луи — второй мертвец, с которым меня свела мау. Первое обезображенное этой болезнью и увиденное мною тело было трупом итальянского фоторепортера, который жил до меня в моем нынешнем домике. Прошло лишь несколько недель с того дня, как я=Шпайк прибыл в город, и болезнь даже еще не имела названия. Итальянец лечился у Зиналли. Доктор рассказал мне, искавшему пристанище, что один тяжело больной человек вынужден покинуть место своего постоянного проживания в квартале бумажников. Я=Шпайк решил посетить журналиста, с которым меня связывало мимолетное знакомство, и нашел его точно в таком виде, в каком минуту назад обнаружил старого Луи. Поразительно, как борьба со смертью может напрячь черты изнуренного и истощенного лица. Предельное натяжение всех мышц разверзло рот Луи до самой глотки и поставило одеревенелый язык торчком по центру. Старческое лицо Луи в этой, сводящей все к категории мау, окоченелости можно было узнать только по периферийному элементу — ушам, не имеющим мускулатуры и потому сохранившим свою форму вопреки стремлению беспощадного недуга искорежить и их. Я=Шпайк еще раз увидел большие, бесподобно безобразные уши Луи с волосатыми, искривленными мочками — это свидание навсегда связалось в моей памяти с чувством болезненного сожаления: как легко было бы заронить шепотком в огромные слуховые воронки бывшего кельнера мое желание обзавестись оружием.

Труп Луи был не совсем свежим. И без проверки прикосновением пальцев он показался мне основательно остывшим. Душа, которую Великий Гахис в одном из своих девяти Песнопений будто бы называет последним теплым газоизвержением умирающего тела, наверняка покинула старого Луи уже несколько часов назад. Итальянский фотограф пролежал тогда мертвым в моей теперешней постели, пожалуй, не менее трех или даже четырех суток. Его длинный, сведенный судорогой и оттого вертикально застывший язык был весь в глубоких трещинах — результат обезвоживания. Нёбо, вплоть до язычка перед гортанью, блестело, как черная чешуя копченых выловленных из солоноватой воды окуней, что продаются здесь в закусочных — вкладышами меж двух лепешек. От сухой жары, столь характерной для города, мертвая плоть быстро отвердевает. Не исключено, что итальянец и дальше мог бы лежать в кровати без признаков разложения. Пергаментность кожи и мутная остекленелость глазных яблок вселяли надежду на постепенную мумификацию.

Владелец домика, занимавшийся убоем ослов и коз на южной окраине квартала, согласился сдать мне жилище внаем, потребовав, чтобы я уплатил ему за год вперед и сам незаметно убрал итальянца. Фредди порекомендовал мне обратиться к хозяину бюро ритуальных услуг, киренейцу, который на известных условиях вывозит из города и мертвых иностранцев, а потом кремирует их в низовьях реки на заводе, где утилизируют павших животных. Посланцы похоронных дел мастера появились, как и было условлено, с наступлением темноты— однако отказались притронуться к мертвецу и тем более положить его в гроб, сославшись на необычность позы находившегося в постели. Мне предложили сначала упаковать труп в пластиковый мешок. Для чего тело должно было распрямиться — в последний раз. Скупыми словами и жестами гробовщики объяснили, что у мертвеца надо переломить пальцы рук, дабы освободить обхваченные ими лодыжки. Труднее было растолковать мне, как разогнуть дугообразно застывшее туловище. Наконец один из гробовщиков изобразил из себя покойника, а другой оседлал его высоко поднятию задницу, давая мне понять, что сильным раскачиванием с использованием веса собственного тела можно сломать тазобедренные суставы и поясничные позвонки трупа и придать ему сносное горизонтальное положение. Я трудился что было сил, но когда умерший лежал уже более или менее прямо, обернутый в черную пленку и готовый к отправке, я=Шпайк вынужден был констатировать, что киренейские утилизаторы под каким-то предлогом исчезли, — разумеется, с полученными деньгами…

Труп Луи испортил мне перспективу раздобыть ствол. С другой стороны, приятно сознавать, что в лице кельнера от мау умер коренной житель. Желание рассказать об этом доктору Зиналли наполняет меня злобным предвкушением радости. И вот я=Шпайк уже достаю из кармана баночку с таблетками. Со щелчком открываю крышку Шарю в баночке кончиками пальцев — и нахожу маленькую яйцевидную капсулу. Она разделена на небесно-голубую и белую половинки. В смеси таблеток от доктора Зиналли, насколько мне помнится, такой до сих пор не было. Мой врач изменяет состав постепенно и с осторожностью. Каждого вида таблетку я=Шпайк помню еще по первым неделям моего пребывания в городе, когда избавить меня от недомогания безуспешно пытались другие врачи. Названия лекарств давно улетучились из памяти, однако форма и цвет некоторых таблеток, капсул и драже столь типичны, что выделяются даже из той очень пестрой смеси, которую доктор Зиналли обыкновенно прописывает нам, его благодарным пациентам.

Моя рука подносит баночку с пилюлями к уху и встряхивает ее — пока новая капсула не размягчилась между языком и нёбом. У капсулы вкус ванилина; я=Шпайк узнаю этот ни с чем не сравнимый аромат, плод доброй старой немецкой изобретательности, и наслаждаюсь его неестественной однозначностью. Доктор Зиналли — американский эмигрант и патриот. В комнатах его клиники развешаны фотографии, запечатлевшие исторически важные эпизоды гражданской войны в Северной Америке — войны, которая, как говорит Зиналли, кровавой нитью сшила разорванный звездно-полосатый флаг. Ложась раз в месяц голым на обтянутую кожей кушетку, чтобы подвергнуться весьма своеобразному ритуалу медицинского осмотра, я=Шпайк вижу на стене слева снимок, показывающий, как негр в форме Северных Штатов вытаскивает с поля боя на плащ-палатке израненного пулями белого товарища. Зиналли — знаток расовых теорий, и желающему подлечиться у этого искусного врачевателя приходится выслушивать тирады о достоинствах и недостатках разных народов и народностей. Всякий раз, когда я=Шпайк растягиваюсь на кушетке в его клинике, Зиналли начинает ощупывать мой череп и с мрачным видом туманно рассуждать о расовой неоднородности тевтонских племен, которая с трудом поддается интерпретации. Зиналли сомневается и в чистоте собственной крови. Артрит рук, рано вынудивший его отказаться от карьеры хирурга, он объясняет еврейскими соками в ветвях родословной по отцовской линии.

Моя баночка с пилюлями издает при встряхивании глухой звук. Значит, запас таблеток почти иссяк, и я=Шпайк должен отправиться к Зиналли, чтобы пополнить его. В приемной висит огромный стеклянный шар с той пестрой смесью, какую доктор рекомендует принимать в настоящий момент. Снизу к шару прикреплена механическая часть автомата — ржавый жестяной кубик с прорезью для монет, неказистой вертушкой и патрубком, из которого сыплются таблетки. Монету пациенты приобретают в лечебном кабинете. Это истертый серебряный доллар, за него мы выкладываем сегодня три оранжевых пятисотенных с портретом Гахиса.

Моя первая попытка получить из автомата прописанную порцию пилюль закончилась обидной промашкой. Я=Шпайк не заметил, что под патрубком нет никакой плошки. Таблетки, капсулы и драже рассыпались по полу приемной. Долго ползал тогда я=Шпайк, собирая их вокруг и между ног молча ожидавших своей очереди пациентов со стажем, которые и не подумали предупредить меня, новичка, но если бы сегодня к стеклянному шару впервые подошел какой-нибудь другой человек, держа между большим и указательным пальцами серебряный доллар, моя осведомленность тоже, не говоря ни слова, обреталась бы среди осведомленных — и не избавила бы дебютанта от такого же ощущения досадной оплошности.

Ты первым ответил на приветствие доктора Линча Зиналли, подав ему руку, но твои пальцы сразу же исчезли в его мускулистой лапе с густым волосяным покровом. Хватка была сухой и жесткой. Зиналли выпустил наши руки из своей лишь после того, как немного притянул каждого из нас к себе и обвел пристальным взглядом светлых, серых, как камень, глаз, будто собираясь уже ставить диагноз. Мы представились, назвав имена и профессию, и ожидали вопросов о цели нашего приезда. Однако доктор Зиналли не стал притворяться, выказывая интерес к коллегам. Задачи Чрезвычайного фонда помощи детям были ему столь же безразличны, как и планы молодых австрийских офтальмологов. Про указ городских властей об обязательном обследовании всех приезжих иностранцев на предмет наличия у них признаков мау он еще не знал. Покачивая головой, читал буклет, который мы положили перед ним, и между делом процитировал поговорку, уже слышанную нами от Фредди, правда, по другому поводу: Во дворце султана евнухи склоняются даже перед ветрами их спящего господина. Затем Зиналли велел нам раздеться; вскоре мы сидели голыми, рядышком друг с другом, на кожаной кушетке и, состроив серьезные мины, терпеливо сносили свершавшиеся над нами странные манипуляции.