Читать онлайн «Зона Синистра». Страница 9

У Аранки Вестин и нашли меня среди ночи серые гусаки. Еще с хмельной головой, в нижнем белье, на котором сохли, холодя кожу, влажные пятна любви, я вышел к вездеходу. В густо-синей, цвета ежевики тьме, как далекий, покрытый солью холм, белело лицо Коки Мавродин-Махмудии. Она прокричала мне (иначе было не слышно: рядом шумела вода Синистры): она передумала, и какое-то время, до нового распоряжения, я могу оставаться в Добрине.

— Серые гусаки придумают вам какое-нибудь красивое новое имя. Или черт с ним, пускай остается старое, все равно оно не настоящее.

Кока Мавродин-Махмудия была очень загадочной женщиной и капризным, непредсказуемым офицером; иной раз казалось, она просто играет со мной, как кошка с мышью, а она, выходит, хотела меня удержать при себе. Годы спустя, посетив Добрин, я узнал, что и конец ее был загадочным. Она задремала, сидя в лесу, там ее застал дождь со снегом, и она, как уснувшая бабочка, вмерзла в лед, так и не пошевелившись. Потом ветер опрокинул ледяную глыбу, она развалилась на куски и растаяла. И осталась на том месте лишь кучка мокрого, пахнущего насекомыми тряпья с полковничьими звездами на погонах.

В те годы, когда я, ища следы своего приемного сына, жил в Добрине, во всем лесном крае был один-единственный фотограф. И тот работал исключительно на горных стрелков. Да и он снимал не солдат в мундирах защитного цвета, бесстрашно карабкающихся по скалам, и не штабных писарей с накрашенными губами, а исключительно косолапых обитателей резервации — их там было голов сто тридцать, сто сорок — для правительственной картотеки.

Фотограф, Валентин Томойоага — кстати говоря, тоже полковник — неделями пропадал в лесу. Надо думать, ему по блату делали разные хорошие прививки — и все-таки он в конце концов тоже подхватил тунгусский насморк. Свалился он поблизости от Добрин-Сити, на опушке, под несколькими голыми, с ободранной корой елками; оттуда уже видно было деревню. И хотя обнаружили его быстро: ветер трепал на нем край шинели, — в лазарет он не был доставлен; вокруг того места, где он лежал, сгорая от жара, забили колья, к кольям приколотили доски, досками обили даже голые стволы елей, чтобы ему не вздумалось куда-нибудь пойти, заражая других. Очень боялись в Добрине тунгусского насморка; настолько, что посчитали: больного, будь он даже полковник, лучше всего не допускать больше ни в казарму, ни в деревню, вообще никуда. В щели забора, наскоро построенного вокруг, ему просовывали кукурузные початки, а пить — пускай пьет росу.

Нового человека на место Валентина Томойоаги нам не прислали, а потому скоро настал момент, когда пришлось искать ему замену. Но на сей раз надо было снимать не медведей и не какой-нибудь секретный объект в резервации: фотограф требовался на украинскую границу, куда в тот день должен был прибыть один иностранный камион. Должно быть, что-то было неладно с тем камионом, раз его готовились встречать с фотоаппаратом. Шофером на камионе был Мустафа Муккерман; его машину, сверху донизу размалеванную серебристыми и разноцветными фигурами, я и сам часто видел на огибающем Добрин шоссе север — юг.

Я уже был известен в Добрине как бывалый, во всем понемногу разбирающийся человек; однако мысль о том, чтобы назначить меня заменить умирающего фотографа, могла быть продиктована только неисповедимой женской логикой. Почему полковник Кока Мавродин не выбрала для этого кого-нибудь из множества хитроумных, умеющих держать язык за зубами горных стрелков, так и осталось вечной загадкой.

Правда, после того как она, сменив полковника Боркана, взяла в свои руки управление лесными угодьями, многое в нашем краю основательно изменилось. В Добрине задули ветры перемен, трепля прикрепленные на столбе или на дереве клочки бумаги, не то повестки, не то прямо-таки интимные записочки, в которых меня снова и снова приглашали явиться в контору лесного инспектора. Так было и на сей раз: однажды утром оторванные от бумажного мешка полоски, исчерканные углем, зашелестели около заготпункта, на электрических столбах, на заборах, на ветках, свисающих над тропой, и на всех был приказ: «Срочно приходите, Андрей, барышня Кока ждет вас».

Изольда Мавродин-Махмудиа-Кока было ее ласкательным именем — сидела в кресле покойного полковника Пую Боркана; перед ней на столе лежали два фотоаппарата: «коника» и громоздкий, как старинная пищаль, «кэнон». Ничего, что вы в этом не очень разбираетесь, сказала она, эти машины почти все сами сделают, нужен только надежный, чуткий человек, который будет держать их в руках, время от времени менять пленку да нажимать кнопки.

Украинская граница, куда должен был прибыть Мустафа Муккерман, проходила недалеко, по хребту Поп-Иван. По ночам иногда даже в Добрине можно было видеть, как взлетают осветительные ракеты да шарят по облакам лучи прожекторов, стоящих на сторожевых вышках; но днем со склонов хребта стекало в долину точно такое же сонное безразличие, как с любой из окружающих гор: десятилетиями в этих краях ничего необычного не случалось.

Полковник Кока Мавродин ждала меня, уже одетая для подъема на открытый всем ветрам перевал — в серую, с капюшоном, шинель, какие носят горные стрелки. Уши ее заткнуты были от ветра желтыми ватными пробками; вокруг нее, как обычно, плавал кисловато-горький запах раздавленных насекомых. Ходили слухи, что сюда, в суровый край северных гор, она попала из болотистых мест близ дунайской дельты, из зловещего мира гигантских сомов и пеликанов.

— Когда могу позволить себе, — сообщила она, — я охотно работаю со штатскими. Поэтому я и вспомнила вас, Андрей. А вообще с нами будут еще двое, помоложе.

На военной машине-амфибии, с красным крестом на стекле, мы катились по руслам рек, зыбким заболоченным пустошам, водянистым лугам. У подножия хребта Поп-Иван начинался серпантин, который шел вверх, к перевалу. За рулем сидела сама Кока Мавродин, рядом с ней — я, с фотоаппаратами на шее, а на заднем сиденье — два почти неразличимых молодых человека в костюмах и полуботинках, с двумя совершенно одинаковыми доберманами. Эти угрюмые молодые люди принадлежали к серым гусакам Коки Мавродин.

Из разговоров, которые они вели между собой, я узнал: международный шофер-дальнобойщик Мустафа Муккерман прибывает с грузом мороженой баранины со стороны Бескид. Камион свой он ведет к самой южной точке Балкан, здешнюю границу пересекает раз в неделю, причем всегда обязательно около полудня по четвергам. Шофер этот, кстати говоря, представляет собой явление выдающееся; настоящий великан, вес его, говорят, больше шестисот килограммов. Серые гусаки как раз и обсуждали вопрос: когда дело дойдет до личного досмотра Мустафы Муккермана, как им распределить меж собой его бока и могучие члены? В эту поездку они отправились вместе со мной, для того, чтобы найти у него что-то совершенно определенное.

Пока мы со своей амфибией карабкались по серпантину, на виражах пару раз перед нами мелькали рыжие, как мех ласки, утесы Поп-Ивана и тускло-красные скальные ребра, спускающиеся с хребта в лесное море; но с приближением к перевалу скалы все больше заволакивало туманом, погода стремительно портилась. В этот день на кручи Поп-Ивана с шумом и треском пришла зима.

Контрольно-пропускной пункт состоял из маленького караульного помещения, палатки и желто-голубого шлагбаума. Он находился на самой высокой точке грунтовой дороги, пересекающей горы, там, где вздымающиеся с двух сторон скалы превращались почти в теснину. Неприветливое, холодное это было место; в скалах завывал, свистел ветер, на серых елях висели бороды древнего мха. За выходом из ущелья, на далеком прозрачном небе, уже полыхали тревожные цвета севера.

Но, как я уже сказал, к тому времени, когда мы достигли вершины, погода испортилась. Пространство меж кручами заволокло серыми космами туч; по жестяному корпусу вездехода, по плексигласу ветрового стекла застучал сначала колючий дождь, потом все вдруг стихло, и в воздухе большими, как птичьи перья, хлопьями закружился, падая, снег. Ущелье затопило зимним сумраком, в котором горели на шапках солдат-пограничников красные звезды.

Неожиданно грянул гром; в густом, налетающем кружевными завесами снегопаде засверкали желтые молнии. Кто-то из пограничников, спокойствия ради, прикрепил на шлагбауме фонарь с красным стеклом, чтобы Мустафа Муккерман, если ему случится прибыть в разгар снегопада, не сбил его ненароком. На границе знали, что прибудет он вовремя; он прославился своей точностью, в течение многих лет оказываясь здесь в четверг точно в полдень. Ходил слух, по отцовской линии (отсюда фамилия Муккерман) Мустафа — наполовину немец.

Доберманы тут же забрались под машину, а Кока Мавродин не спеша подошла к шлагбауму. И все время, пока продолжалась буря, стояла, облокотившись о желто-голубую полосатую перекладину, чтобы не пропустить ненароком момент, когда на той стороне границы покажутся в снеговой круговерти фары Мустафы Муккермана. Лишь парок над ее головой выдавал, что в сером коконе офицерской шинели, прислоненном к шлагбауму, скрывается живое существо. Мало-помалу снег облепил Коку Мавродин настолько, что со стороны ее невозможно было бы отличить от стоек шлагбаума и от ящика с песком, находившегося поблизости. Над меховой ее шапкой кружился маленький смерч; на плечо ей тихо села какая-то птица.