Читать онлайн «Фердинанд, или Новый Радищев». Страница 8

Найденные археологами-любителями в ритуальных и помойных ямах предметы приводят в недоумение самых крупных специалистов, особенно керамика редкого типа «нажми и тяни»: множество горшков с шишкообразными ручками (типичные для центрально-африканской культуры ням-ням) и, наконец, украшения с бугорчатым орнаментом, осколки раскрашенных страусиных яиц, а также раковин каури, служивших в тропиках валютой. Но самым поразительным открытием археологов стало обнаружение неимоверного количества полых тыкв, в которых и по сей день африканские народы держат воду и хмельные напитки. Тыкв разных форм со следами маракуйской водки нашли так много, что скопления их воскресили в памяти рукотворные сопки из винных бутылок на Сахалине. Как известно, даже в советское время, когда действовал главный экономический закон «Экономика должна быть экономной», вывозить с острова в Россию пустую посуду из-под водки и пива не представлялось выгодным, а потому выражение «Сдал посуду — опохмелился» сахалинцам, к удивлению всей страны, было неведомо, и каждый раз их приходилось вводить в курс дела с азов, как иноземных безалкогольных нехристей.

Любопытно, что любовь к горячительному стала поистине неотторжимой частью нашего менталитета. В фольклоре XX века сохранилась ветвистая градация разных видов профессионального пьянства: пожарники напиваются «в дым», сапожники — «в стельку», попы — «до положения риз», железнодорожники — «в дрезину», столяры — «в доску», охотники — «в дупель», философы — «до потери сознания», и даже врачи и те пьют «до потери пульса». Что делалось с этим в старину — смотри у Даля (сапожник настукался, портной настегался (наутюжился), музыкант наканифолился, немец насвистался, лакей нализался, барин налимонился, купчик начокался, приказной нахлестался, чиновник «нахрюкался» и только солдат «употребил»). Значительная часть тоненького русско-японского разговорника для моряков посвящена этой теме: «Оцги симасёке? — Вам налить?», «Скоси дакэни си ситэкудасай. — Немножко», «Кампай симане! — Давайте выпьем!», «Госюзинно тамэни! — За хозяина!», «Ватаси осакэ ва номэмасэн. — Я вообще-то не пью», «Исяни томэрарэте имае. — Мне нельзя, врачи запрещают», «Мо иоттэимас. — Мне хватит». И так далее…

Находки в городище вежликов позволили ученым предположить, что еще до улета таковых существовали активные контакты карачуницкой культуры с традиционным жизненным укладом культуры народов Центральной Африки. Возможно, пользуясь ежегодной миграцией журавлей, отдельные эмиссары вежликов совершали челночные рейсы в Африку и обратно. Они-то и наладили бесперебойную доставку на Псковскую землю украшений, каури, а главное — полых тыкв, наполненных отчего-то особенно полюбившейся вежликам маракуйской водкой. Собственно, стремясь припасть к истокам волшебной водки, вежлики, вероятно, и журавлировались в Африку. Но не все оказалось так просто. Через какое-то время в племени возник конфликт — вероятно, часть вежликов хотела вернуться в свою прохладную отчизну, но не тут-то было. В фольклоре современных пигмеев сохранились многочисленные мифы, повествующие об извечной вражде пигмеев с журавлями. Существует смутная легенда о том, что журавли, доставив осенью вежликов в Центральную Африку, следующей весной наотрез отказались везти их обратно на Псковщину якобы из-за перевеса (вежлики — понятное дело — по самое не могу увешались и нагрузились тыквами с водкой маракуйя). Короче говоря, под этим смехотворным предлогом журавли кинули вежликов, отчего и разгорелась эта древняя вражда. Так наше природное, псковское племя осталось в Африке и там под тропическим солнцем быстро потемнело, немного подросло на растительной пище и превратилось в обычных пигмеев, которые, между прочим, все же заметно светлее прочих африканских племен.

Находившаяся под Карачуницами усадьба Красный Бор является родиной последней фаворитки Павла I Анны Лопухиной. Оттуда она и убыла в Москву на коронацию Павла, а потом в Петербург, где государь — как целомудренно пишет историк Михайловского замка — часто «отдыхал в ее компании от занятий и треволнений». Считается, что стены Михайловского замка выкрашены в цвет ее тела, позволю предположить себе — задницы, хотя большинство историков, исключительно из свойственного этой профессии ханжества, ссылаются на цвет ее перчаток, которые государь якобы выпросил у Анны на балу и затем в их, понравившийся ему цвет выкрасил замок. Сама по себе идея выпрашивания на балу перчаток самодержцем-императором и магистром Мальтийского ордена у дамы для подбора колера архитектурного сооружения кажется нам странной и противоречащей тогдашнему этикету и строительной практике. Словом, эти пресловутые «перчатки» высосаны лишенной воображения советской историографией из одной лишь фразы, обнаруженной в донесении саксонского посланника: «…У дворца было имя архангела и цвета любовницы». Позвольте спросить: «При чем же тут рукавички?» Какие же «цвета любовницы», кроме телесных, могут иметься в виду информантом? Словом, с подобными приемами искажать истину во имя ложно понятой морали мы хорошо знакомы. Вспомним, например, «Нос» Гоголя, который, как известно, был не носом, а совсем другим органом тела майора Ковалева, запеченным в хлебе ревнивым петербургским булочником, а потом начавшим разгуливать по проспектам Петербурга. Я и сейчас таких субъектов повсюду в Петербурге встречаю и часто вижу, как они на «вольво» в свои департаменты шпарят. Как писали в позапозапрошлом веке, пусть уж лучше не мешают нам «восхищаться совершенством искусства за счет целомудренной стыдливости».

За Порховом тянутся сосновые боры, славные своими грибами. Особенно любят туда ездить порховские мужики, причем лесные дары находят, ко всеобщему удивлению, не только в летние месяцы, но и в апреле, мае, а порой даже и в ноябре. Бывало, едешь осенью по шоссе, дождь-снег, и видишь, как меж стволов мелькают сосредоточенные мужские фигуры с палками в руках. Оказывается тут тоже произошла на редкость необычная, давняя история. Случилось, что древнепорховский мужик по имени Нежко Прожневец глянулся какой-то ведьмачке из деревни Страшницы, что на Шелони (о красотке даже написана поставленная театром «Современник» пьеса «Она прилетала по ночам»), Хаживал он к ведьме по ночам в гости не раз, а потом она, по завершении своей мистической миссии, сожгла дом и улетела на помеле на свою родимую чертову базу в Карпаты. На прощание колдунья подарила Нежке скляницу, то бишь сосуд темно-зеленого стекла в виде чаши (сейчас таких сосудов делают много и самых разных — недавно появилась трехлитровая коньячная емкость в виде атомной подводной лодки последнего поколения, что вызвало пристальный интерес особых отделов ряда флотов из-за точнейшего воспроизведения обводов секретнейшей разработки объединения «Алмаз»). Скляница, естественно, оказалась не простая, а неиссякаемая, точнее, неупиваемая. Ведьмачка дивно, «не по-нашему» называла ее — вроде как (или в просторечье — типа) Грааль. И многие годы берег Нежко эту «Кралю» пуще зеницы ока, никому не доверял, хотя с товарищами содержимым скляницы — отдадим ему должное — всегда делился. Человек по своей природе безалаберный, Нежко обращался с посудиной предельно аккуратно, протирал ее, носил в шерстяном носке, чтоб случайно не сронить и не разбить. А пользоваться ей было проще простого — из лужи набрал в скляницу воды и обожди немного. Лишь только проступят на стенках волшебного сосуда рунические письмена, так и можно употреблять. Одна в Крале нашлась недостача — медленно набирался в ней градус, случалось час-другой пройдет, пока пить из нее можно. И неудивительно: уму непостижимо, сколько волшебному аппарату приходилось абсорбировать алкоголя из забортной воды и воздуха, чтобы градус-то нагнать! Указанное несовершенство прибора и послужило причиной трагедии.

Как-то взял Нежко Кралю с собой в лес по грибы, да как вошел в чащу, так тотчас там и употребил. Потом налил водички из лесного бочажка, спрятал скляницу в укромном местечке под кустом: «Пока она, голуба, „образуется“, я, мол, в грибы сбегаю». Увлекся Нежко белыми — в тот год они нагло и вызывающе стояли повсюду, да и место с Кралей потерял… — известно, что в лесу так «с людям горазд часто бывает». С тех пор — а тому уж лет восемьсот минуло — тень Нежко так и бродит по лесу, кустами шуршит, палую листву палочкой разгребает, да горестно вздыхает, символизируя безутешную фигуру вроде Агамемнона. Как писали в лубке XVIII века по подобному поводу: «Плач без надежды // Грусть без отрады // Печаль без утехи».

Порховские мужики не раз в лесу видели призрак Нежко, а потом и сами увлеклись поисками — особенно в советские времена, когда борьба с самогоноварением в СССР достигла идиотического апофеоза и даже «одеколонцу» днем с огнем страждущий бедолага сыскать не мог. Да уж заодно начали мужики и грибы собирать — чего же время зря терять, гриб, известно, лучшая закуска, а в бору их — видимо-невидимо. Теперь, слава Богу, времена получшели — в любом магазине Порхова можно купить не только какую-то банальную «Водку на брыньках», но и отхватить узорчатую бутылочку «Порховского грааля» с профилем знаменитого Нежко на фоне соснового леса. Правда, спиртное, выпитое раз из бутылочки, в ней заново уже не восстанавливается. Пришли иные времена.