Читать онлайн «Странники в ночи». Страница 17

Когда начинались большие сезонные дефиле, без Тины дело не обходилось. К этому моменту в город съезжались фотографы, пророки и жрецы моды, а также клиентки со взбитыми, затянутыми сеточкой волосами. Желанные гостьи в роскошных магазинах Парижа… Королевы мексиканского гуано… Баварские княгини в белых меховых шапках. Они любили тюсор и поблескивающий индийский шелк, джерси и крепдешин. Вы танцевали в «Белом слоне»? Вы поедете с Хани в Санкт-Мориц? Ты была на Апрельском балу в Париже? Возбужденные, постоянно дымящие сигаретами, готовые убить устриц, чтобы украсть жемчуг, они были без ума от журнальных страниц с уголовной хроникой и от картин Бернара Бюффе. Эти золотистые стрекозы «кафе-клуба» холодно и враждебно взирали на девушек, проходивших по подиуму. Ибо в Риме 1960 года шла война — война женщин. Выщипанные брови, высоко поднятые открытые груди, наряды, украшенные бантами, затейливые, как тортики, — все эти атрибуты минувшего десятилетия постепенно уступали место летящим силуэтам, капризным кошачьим мордашкам, широким пиратским брюкам и блузам, напоминавшим мужские рубашки. На смену овалу пришел треугольник, вместо шпилек надели туфли без каблуков, вместо взбитых локонов стали носить простые челки. Это была гражданская война, в которой женщины ожесточенно сражаются друг с другом, бархатная война, в которой оружием служат слова.

Днем я был занят тем, что перелистывал иллюстрированные еженедельники и журналы мод, надеясь отыскать ее лицо. Никогда через мои руки не проходило столько материалов о моде, как в Риме в 1960 году… Помню одно фото, где рядом с Риком Баттальей и Милен Демонжо она кажется мимолетным, загадочным явлением. На этих снимках обычно фигурировали Венеры из Брентвуда, Кибелы из Миннесоты под руку с каким-нибудь красавчиком из Модены. А чуть подальше, словно таясь от света, который ее так любил, — Тина, пойманная короткой вспышкой. Если поднести фотографию к глазам, становилось видно, что она состоит из черных и белых точек, — я вспомнил об этом, когда увидел картины поп-художника Роя Лихтенштейна. Изображение распадается на сферические атомы, на капельки, какими создают акриловую живопись: есть только краски, нанесенные на поверхность, и текстура полотна, также разъятая на мельчайшие частицы, делимые до бесконечности.

Еще мне попадались фотографии Тины, сделанные для рекламы модных домов Simonetta или Veneziani. На снимке, кроме нее, были и другие девушки. Некоторые выглядели как дорогие шлюхи — в жемчугах, с маленькой собачкой на поводке: по этим признакам их и сейчас еще можно узнать в дорогих отелях, где они, постаревшие и скучающие, сживают со свету очередного мужа. Но в лице Тины мне виделось что-то, исключавшее продажность. Убежать либо отдать себя без остатка — вот что читалось на этом лице.

Тину, какой она была тогда, я вижу на фотографии Джонни Монкады в журнале «Искусство и мода», где она представляет костюм от Fabiani. Облегченный твид цвета вереска с нарочито небрежно завязанным поясом. На ней светлые чулки, туфли на плоском круглом каблуке. У ее ног на полу стоит проигрыватель и лежит стопка маленьких долгоиграющих пластинок: Лайонел Хэмптон, Ксавье Кюга… Думаю, немного чересчур строгий покрой этого костюма как бы обесцветил ее лицо. Война продолжалась: Тине навязывали то, для чего она была еще слишком молода… Такова была судьба девушек конца пятидесятых: они слишком быстро становились похожими на своих матерей. Они не нарушали запретов: стоило им выйти из школьных стен, как сразу наступало время колясок, сосок и пустоты на душе. В ту эпоху существовала такая разновидность женской меланхолии, которой не хватало повода, чтобы вылиться в бунт, и которая превращалась в медленное саморазрушение среди непостижимого мира, лишенного Бога. Фильмы Антониони… Романы Маргерит Дюрас… Чуть слышный шепот, поезда, с грохотом проносящиеся через серые окраины… Безмолвные женщины, все упорнее замыкающиеся в темнице молчания… Фотография Тины в костюме цвета вереска от Fabiani знаменует начало этого пути, но Тина по нему не пошла. В каком-то смысле она была чересчур американкой. Она смотрела на меня с этой фотографии и как будто говорила: «Я могла бы носить этот костюм, словно тунику, пропитанную ядом скуки, который в конце концов убьет меня. Но я разорву его, чтобы моя жизнь обжигала сильнее, чем эта ткань, чтобы она была еще более холодной и свободной, чем этот покрой». Не исключено, что всю свою молодость она играла в прятки с устоявшимися понятиями. Это как с персонажами мультфильмов: едва их силуэт обозначился, как они сразу же выскальзывают из его контуров. На каждом снимке Тина представала в одной из своих ипостасей, от которой ей предстояло отречься.

Я вспоминаю эти ночи, когда мы бесконечно долго кружили по Риму — я за рулем, Тина рядом со мной, ее волосы развеваются под ночным ветром. Город был сценой, на которой женщины являли свою красоту, и лабиринтом улочек, где они могли укрыться в полумраке. В легком опьянении мы покидали квартал Людовизи, с его ослепительным неоновым сиянием, с одержимыми похотью телами, и направлялись к площадям с белоснежными фонтанами, где величайшие реки мира — Рио де ла Плата, Нил, Дунай и Ганг, превратившись в мраморные статуи, возвышаются над улыбающимися цветочницами, которые продают алые розы и азалии. Мы бродили по темных улицам, натыкаясь на распахнутые ворота гаражей, на веревки с сохнущим под луной бельем, как будто жизнь нежданно отхлынула отсюда, оставив после себя пересохшее русло, сонное болото. Когда-нибудь Рим превратится в Тимгад или Типасу, город разрушенных храмов, опаленный черным солнцем. В монастырях звонили в колокол. Я сжимал руку Тины. Мне казалось, ничто в моей жизни не имело и не будет иметь значения — только та минута, когда она появилась из глубины сада.

Потом опять садились в машину. Drive on, поезжай, говорила Тина. Она любила запах тимьяна и зелени кипарисов, заросли кустарника, сбегающие по склонам Авентина, точно застывшая волна. В лучах прожекторов, установленных между колоннами Форума, выгоревшая трава, кирпичные фундаменты, порыжелые от пыли пинии — все это складывалось в какой-то индийский пейзаж: вспоминались храмы Дели, где щебечут зеленые попугаи. Над Колизеем звучал мощный хор цикад. Тина смотрела на треугольные фронтоны, на лепные карнизы, на мозаики с морскими божествами. Иногда в свете фар обломок каменной лестницы вдруг делался похожим на коралловый риф. Какая-нибудь одинокая стена, некогда облицованная мрамором, а теперь зияющая проломами, зарастающая эвкалиптами, казалась ископаемым животным, забравшимся в терновник. Кое-где зарешеченные отверстия указывали вход в погреб, словно под городом располагался еще один, невидимый подземный, почти такой же огромный, лабиринт катакомб и темниц. Какому богу были посвящены эти некрополи? Базилики с обвалившимися куполами, осыпавшаяся кладка дворцов: все это была каменная кора, под которой наверняка скрывались обширные пещеры с фосфоресцирующими грибами и кипящие озера — как на пути к центру Земли.

Drive on, говорила Тина: ее пробирала дрожь. И мы поворачивали в сторону Тибра. Я запускал руку в ее волосы, она притворно уворачивалась, потом откидывала голову назад с тем чуть приглушенным смехом, который я так любил. Вновь мы слышали шум города, вдали сигналили автомобили, мимо проносились «ламбретты» с большой фарой спереди, точно одноглазые циклопы. Я припарковался на острове Тиберина. Вода, накопленная в шлюзах, обрушивалась небольшим водопадом под мостом Рото. Ниже по течению виднелся фонарь на верхушке мачты: к набережной была пришвартована чья-то лодка. Деревья вдоль реки поникли от зноя. На обшарпанных стенах красовались полустертые, словно оставшиеся со времен Каракаллы, надписи и обрывки плакатов: «…здрав… Дуче», «Бартали — чемпион». И еще — нет, я не забыл — афиша фильма Билли Уайлдера «Некоторые любят погорячее», на которой были изображены Джек Леммон и Тони Кертис в женских нарядах. Какой-то проказник пририсовал поверх платьев гигантский фаллос Приапа, торжествующий cazzo помпейских фресок.

От берегов реки тянуло болотным запахом. Призрак опустошительных эпидемий, некогда терзавших Рим, все еще носился над этими местами. It's swampy[16], со смехом говорила Тина. В такие душные ночи Лациум превращался в болотистую, дышащую лихорадкой Луизиану. И я чувствовал, как во мне зарождается болезнь. Но тогда я еще не знал ее названия.

Звонок со студии: Тину опять не берут. Она пробовалась на роль в фильме Латтуады. Взяли шестнадцатилетнюю итальянку, которая уверяет, будто ей уже двадцать. Но все прекрасно понимают, что она врет. Получается, Тина для этой роли уже старовата.

Она занервничала.

Сегодня вечером, пока я ждал Тину, у меня возникли тревожные мысли. Мне все больше и больше кажется, что она стремится не жить в самом деле, а существовать опосредованно. Она входит в комнату — и запечатлевается в глазах окружающих. Она позирует фотографу — и остается на фотографии. Хочет сниматься на «Чинечитта» — и предпочитает костюмные роли. Это всегда сдвинутое, преломленное изображение. Позавчера, на виа Боргоньона, она шла не отрывая взгляда от собственного отражения, которое послушно следовало за ней из витрины в витрину, то исчезало, то появлялось снова, точно в другой реальности шла по улице другая девушка.