Читать онлайн «Студия сна, или Стихи по-японски». Страница 47

Девочки тоже время зря не теряли и со своей стороны как могли порадовали д’Анджелло, переодевшись во все мальчиковое и даже спрятав длинные волосы под спортивные кепки с длинными козырьками.

Равнодушная кассирша не заметила подмены, хотя час назад вместо этих выходивших покупателей входили несколько другие, но на фоне правильного оформления покупки, а именно беспрекословного вручения требуемой суммы и вежливого принятия сдачи, эти мелочи казались совсем несущественными.

Леониды Леонидовны в машине не оказалось. Заскучав в одиночестве здесь, она выбралась наружу и жестом заказала себе чашку кофе в маленьком уличном кафе рядом с магазином. Чашка кофе сменилась другой, затем – третьей, вдогонку за коей несколько неожиданно подоспел толстый сэндвич, который снова пришлось запивать, но на этот раз чаем.

Приближаясь к ней со стороны затылка, которая к тому же была и подветренной, они никак не обнаруживали себя и любовались тем, как внимательно Леонида Леонидовна следит за трапезой двух настоящих глухонемых, будто специально, с обучающей целью, севших напротив нее. Покончив с супом, глухонемые обменялись несколькими быстрыми жестами, которые вызвали у них зубастый неслышный смешок. Потом они принялись за спагетти, и единственные звуки при этом – позвякивание вилок – казались лишь тайной условностью, к тому же не замечаемой самими едоками. Съев спагетти, глухонемые опять поговорили, и один из них, после длинного монолога, даже поцеловал свои хорошо потрудившиеся пальцы.

Леонида Леонидовна неотрывно глядела на них.

– Смотри, как она их подслушивает, – сказала Роза Лилии. Или Лилия Розе.

Они встретились там-то и там-то и во столько-то и во столько. Никто из троих не опоздал, и все трое пребывали в радостном возбуждении от предстоящего приключения. О, этот сладостный воздух погони! О, этот сладостный воздух погони, даже если гонятся за тобой. И если твои ноги окажутся проворны, а фантазии – прихотливы, то преследователи неминуемо останутся в дураках.

Из отеля пришлось бесследно исчезнуть. Время, которое требовалось им, чтобы принять следующее решение и определить все предстоящие маршруты, они теперь будут проводить в маленьком пансионе, адрес которого подсказал раздел частных объявлений русской эмигрантской газеты.

Еще раз – требовалось время и место. Еще раз – было и то, и другое. Пансионом называлась небольшая опрятная квартирка на Курфюрстендаме с завтраками, которые были неразличимы, словно сиамские близнецы (хлеб с маслом, сыр, яичница, кофе). Выходные опознавались по хрупкому сладковатому печенью, которое прилипало к деснам и трудно глоталось.

Была и владелица, представившаяся распространенным русским именем, но по-русски говорившая со странным – впоследствии выяснилось, что болгарским – акцентом. То ли болгарские газеты обходили бодрым молчанием столь щекотливую тему, как бегство русских банкиров, то ли хозяйка (Елена, ее звали Елена – вспомнилось не с первой попытки) была неграмотна, но вид Адлера в его военном мундире и двух кадетского вида мальчиков не вызвал у нее никаких подозрений ни в первый день, ни во все последующие. По утрам она приносила еду, а по вечерам зачем-то справлялась о каких-либо особых «пожеланиях и распоряжениях», исполнять которые не собиралась.

Но все равно надо было как-то видоизмениться. Было решено отказаться от военной формы, не без сожаления конечно, но и не насовсем. В качестве основного помощника в переоблачении был выбран некий Каплан, владелец большого одноименного магазина, где, согласно магазинному путеводителю, можно было подобрать одежду «на все случаи жизни», а значит, и на случай погони.

В магазине Адлер начал с себя и, повинуясь настойчивому бормотанию какого-то внутреннего подсказчика, набрал именно таких вещей, которые в примерочной кабинке неожиданно позволили из зеркала напротив выглянуть столь нежеланному теперь Побережскому. Поэтому пришлось отказаться и от костюма в тонкую полоску, и от белоснежной рубашки, и от строгого темно-кофейного галстука, и от тонкокожих ботинок, точно передавших шевеление пальцев. Зато светлые льняные брюки, свободного покроя пиджак, спортивная рубашка о трех пуговицах уже не позволили Побережскому высунуть даже нос, а Адлера превратили в довольного собою и жизнью благополучного художника, у которого вся жизнь так: с пленера на пленер, с вернисажа на вернисаж…

Зато с мальчиками дело обстояло труднее, зато с мальчиками дело обстояло так. Было решено остановиться на чем-то скромном, на чем-то неприметном весьма, то есть никаких камзолов и ботфортов, никаких вам шляп с перьями, никаких вам шелковых рубах с расшитыми золотом петухами. Хотя лучше было бы переодеть их в девочек – ведь никто и нигде не ищет пожилого господина с двумя одинаковыми девочками. Замечтавшись об этой, об идеальной (но невыполнимой) метаморфозе, Адлер даже представил, как бы он назвал их, – на ум приходили имена нежные, цветочные, с духовитой пыльцой, радужным куполком поднимающейся от называния их.

Там же, у Каплана, Адлер приглядел и, таясь, купил еще один очень полезный предмет – резиновый глобус в виде детского мяча. Покупка географических карт или настоящего глобуса была бы куда как хуже, так как продавец не мог не заподозрить в покупателе скорого путешественника. Мяч же приглашал не к путешествию, но к какой-нибудь легкомысленной игре, тому же футболу, и Адлер, подтверждая это заблуждение, старался не только держать мяч посноровистее, но даже – когда кто-то посмотрел на него – постукал им, поймав его в первый раз и упустив во второй, что привело к тому, что Эрнст с Эмилем взапуски пустились за ним.

Елена заметно огорчилась, увидев перемену в их туалетах, так как ей льстило, что квартиру у нее снимает русский генерал секретных каких-то войск. Надо сказать, что русские вообще очень нравились ей. Несколько лет назад один из ее жильцов (по фамилии Дремов) подавал даже большие надежды, и, хотя из телесного была лишь пара рукопожатий, Елене мечталось, как своей ученостью, своей скупой обходительностью Дремов изрядно украсит их супружество. Потом, кажется, он что-то там не поделил с полицией и поэтому исчез загадочно и внезапно, как, собственно, и появился в ее пансионе.

Да, богемное обличье Адлера ей не понравилось, вызвав неприятные реминисценции иного толка, связанные с парой других ее предыдущих постояльцев, один из которых – судя по пальцам, вечно перепачканным чернилами – был писателем, другой – актером, опять же по косвенному признаку, заключавшемуся в его пристрастии к громкоголосым продолжительным декламациям. Кажется, они состояли в греховных и противоестественных отношениях, напоминавших супружеские, которых писателю было достаточно, а актеру – маловато, так как Елена несколько раз случайно оказывалась свидетельницей жутких сцен ревности, из которых она узнавала, что служитель Мельпомены снова, как и в минувший понедельник, как и в прошлом октябре, как и позатом году, таскался по девкам, и неужели ему недостаточно той верности, нежности и любви, которые есть у него дома. В ответ тот пристыженно опускал глаза, а затем нараспев начинал оправдываться, уворачиваясь от неумелых тумаков и летящих звонких вещиц. Потом они бурно – судя по скомканным простыням – мирились, оплачивали Елене сломанную кровать и разбитые чашки, по утрам ходили в кафе напротив, чтобы с кофейным пробулькиванием что-то шептать друг другу на ушко черными языками, захлебываясь потом от беззвучного смеха.

Впрочем, что было Адлеру до ее воспоминаний! Его взор был обращен теперь только в будущее. Прошлого не было, настоящее казалось лишь холодной, готовой вот-вот погаснуть искрой. Зато все предстоящее было манящим и бесконечным. Оно было безопасным и осязаемым. Оно предполагало идеальный порядок, где все вещи стояли на правильных местах и где все было уравновешенно. Во всем были парность и гармония. Во всем были правильные порции света и тени. У каждого верха находился свой низ, у каждого черного – свое белое, а у левого – правое. Только у рая не было ада, потому что ада не было совсем.

Он вертел в руках резиновый глобус и знал наверное, что будущее возможно везде, кроме Европы, которая была похожа на многокомнатную квартиру со сквозняками, с хлопающими дверьми, с нежданным появлением каких-то совсем нежелательных жильцов, казавшихся гостями из прошлого.

Оставалось поакать. Оставались Африка, Азия, Австралия и Америка. Врожденный консерватизм и смутное недоверие к экзотическим местам, где к тому же по самым беглым антропологическим вычислениям было бы невозможно слиться с толпой, уменьшили список ровно на три четверти. Теперь речь шла только об Америке, вернее северной ее половине, так как Адлер не мог отнести себя к любителям ни самбы, ни танго, ни румбы.