Читать онлайн «Ночь каллиграфов». Страница 4

Ему и в смерти будет не хватать усеянного анекдотическими автографами подлокотника и любимых порванных шлепанцев.

Каково же было мое удивление, когда, наводя порядок в вещах покойного, я наткнулась на предназначенный мне сверток. Он был перевязан веревочкой, из-под которой выглядывал лист бумаги. Старец четким почерком старательно вывел мое имя: «Риккат». Должно быть, этим ценным подарком он хотел выразить свою любовь ко мне и благодарность за помощь и послушание.

Переезд на пароме через Босфор с драгоценной ношей в руке показался мне бесконечным. Стоя на палубе, я жадно вглядывалась вперед. Мне не терпелось побыстрее ступить на пристань Бейлербея. Зубоврачебные инструменты мужа на время станут моими сообщниками. Под их жужжание я спокойно наведу порядок в своем закутке. Мне досталось редкое сокровище, и отныне вся моя жизнь должна была измениться.

Я разложила бумаги по размеру и раскрыла Коран с дарственной надписью, доставшийся Селиму от его учителя. Я с трепетом поцеловала книгу, как обычно делал Селим, и впоследствии это стало моим утренним ритуалом. Я во всем подражала покойному, как бы сливалась с ним воедино. Открывая бархатный чехол цвета граната, в котором он хранил свои маки и дивит, я так же, как некогда он, продевала большой и указательный пальцы в серебряные кольца инструментов. Согласно завещанию все это теперь стало моим. Должно быть, каллиграфические принадлежности были единственными доверителями Селима, и только им он раскрыл причину своего стремительного ухода, объяснив, что передает их тому, на кого отныне может полностью положиться.

Новые друзья, расположившись на моем рабочем столе, затмили собой прежние ученические инструменты. Я продолжала их исследовать, и оттого, что они так уютно себя чувствовали в моем жилище, на душе становилось легко. Я поклялась никогда не разлучать и не покидать их. Они стали неотъемлемой частью моего тела, продолжением моих рук, верными сообщниками во всех моих каллиграфических дерзаниях. Особое место среди них занимал опальный тюбик, содержавший главное сокровище Селима – чернила, полученные путем смешения золотого порошка с медовым раствором. Я знала, что Селим не один час трудился над их приготовлением. Мне не раз приходилось наблюдать, как он все фильтровал золотистый сок, стремясь к полному совершенству и никогда его не достигая, ибо душа никогда не будет подвластна материи. По мере того как золото освобождалось от примесей, Селима охватывало подобие экстаза. Никогда ранее мне не доводилось держать в руках раствор столь безупречной чистоты. Почти сразу я задумалась о том, как найти ему достойное применение и какая бумага способна будет принять эти чудесные чернила.

Казалось, душа Селима с нежностью и волнением наблюдала, как я осваиваю его инструменты. Каллиграфические принадлежности были его единственной семьей, и, приняв этот бесценный подарок, я просто обязана была оправдать его надежды.

Так я и стала каллиграфом. Завещав мне все свое состояние, Селим будто поделился со мной своим виртуозным талантом. Я следовала его ритуалам, мои руки стали ловкими, пальцы искусными. Предчувствуя, что нежданное наследство изменит мою жизнь, я хранила его в тайне, прятала свое счастье, как привыкла скрывать печали. Каллиграфы непроницаемы для остального мира, непрозрачны, как чернила.

Пролистав бумаги Селима, я, к великому своему изумлению, обнаружила среди них много личного: переписку из другого века, из другой жизни, фотографии, каллиграфические фрагменты, иллюстрировавшие поэмы, и хадис, и свернутый в трубку фирман,[15] на котором еще видны были песчинки. Это путешествие в глубь души учителя раскрыло мне новые грани его личности, неведомые, совсем молодые. Последним шло письмо, показавшееся мне столь же загадочным, как предсказания древних оракулов. Всю свою последующую жизнь я пыталась расшифровать это письмо, в надежде понять, отчего Селим предпочел самоубийство обычной смерти.

Я отшельник на службе у Господа. Моя чернильница неисчерпаема, подобно Его великим завоеваниям. Его трон озаряет мой лист, мою могилу. Его предписания, религиозные и боевые, целыми полками букв осаждают бумагу. Пластика моих букв служит подкреплением Его победам.

Он ниспослал мне фасад, и свод, и фронтон, и я годами восстанавливал Его дворец, обитатели которого, однако же, заставили меня позабыть о первоначальном высочайшем замысле.

Его брови стали подобны вынутым из ножен саблям, Его лоб – полной луне, и Его леденящие душу упреки были так страшны, что от одного движения губ мраморный лист бумаги начинал ходить крупными волнами. Он наполнил мою мастерскую дыханием погонщика верблюдов, пропитал бумагу терпким ароматом святости. Страх наказания, порождения древнего гнева вселили ужас в мои инструменты, которые стыдились теперь собственной отваги.

Настал день, когда Его дыхание уже не орошало мою чернильницу, и вмиг обессилела покинутая Им рука. Я часто звал Его, но Он не удостаивал меня ответа. И тогда я решился навестить Его в укрытии Его, чтобы вымолить прощение.

Я все еще жду разрешения предстать перед Ним.

Сколько времени пришлось ему ждать, не знает никто. Со временем та же кара не минует и меня: на подступах к смерти каллиграфов нередко настигает безумие.

Из последнего письма я узнала, как страдал и метался Селим, когда его жизнь покинул единственный источник света – пророк.

Я трепетно хранила тайну учителя и ни с кем ею не делилась. Пересказанная обыденными словами, она лишилась бы всей своей прелести.

На время я позабыла о Селиме, дабы он мог обрести покой, забыла о его прощальном письме, о его злословии и всецело погрузилась в работу. Мысль о том, что я работаю инструментами, впитавшими его богохульные речи, меня страшила. Поначалу каламы и кисти служили мне неохотно. Я старалась не заискивать перед ними, не восхищаться, не умолять. Я дала им возможность привыкнуть ко мне, раскрыться постепенно. Мало-помалу они стали легкими и игривыми. Они помогали мне в моих изысках, прежде чем вновь погрузиться в траур. Вибрируя меж моих пальцев, они всецело отдавались радости полета, чтоб затем застыдиться изведанного счастья.

Так день за днем мы приручали друг друга. Наш труд был полон наслаждения и греха. Поцелуй оборачивался строчкой, жаркие объятия – страницей. Инструменты Селима отдавались во власть бумаги. Ненасытный калам требовал драгоценных чернил. Иногда на листе возникали лишенные смысла черные полосы: моя рука бродила из стороны в сторону, однако мысль брала верх. Закончив работу, я лишь мгновение спустя понимала ее суть. Сидя за столом, я рисовала собственный портрет, будто увиденный незримым Селимом.

Я поняла, что он выбрал себе маленький табурет у окна, пропитанный запахом его чернил и старческого пота. Впервые он явился мне в самом начале, а потом уже год спустя, когда в медресе объявили конкурс, призванный вывести из безвестности каллиграфов, способных вдохнуть душу в старинное ремесло. Из ста кандидатов выбрана была женщина: Риккат Кунт, дочь Нессиб-бея из Бейлербея, супруга Сери Инес, единственного дантиста с азиатского берега Босфора.

На моих занятиях царит образцовый порядок. Ученики испытывают повышенный интерес к моей личности и готовы забросать меня вопросами, а у нас и без того много работы. Руки не слушаются, калам неловко царапает лист, профессиональная интуиция еще не сквозит во взглядах. Я рассказываю им о том, как постигала каллиграфию, не касаясь жизни как таковой.

Ученики застывают на своих местах, чтобы ничего не пропустить. Муна спрашивает про конкурс 1936 года, столь знаменательный в жизни целого поколения каллиграфов. Молодые люди затаили дыхание, каждый из них подобен услужливой чернильнице. Линии ползут по листу вверх и вниз, образуя завитки, а моя история так и рвется к слушателям. Аудитория с благодарностью внимает каждому моему слову, пытается представить, как все это было. В такие минуты каждый из учеников клонирует меня в своем сознании и воспроизводит эту сцену с вымышленным персонажем. Прошло уже пятьдесят лет, и я столько раз рассказывала эту историю, что, кажется, помню ее слово в слово.

В 1928 году Турецкая республика заменила арабский алфавит вариацией латинского. Новый алфавит был представлен Мустафе Кемалю[16] на золотой дощечке. И поколения каллиграфов со всеми своими легендами и малопривлекательными прозвищами – Бедняк, Горбун, Рыболов – канули в небытие, так же как их безымянные могилы. Религиозные причитания исключались из текстов, каллиграфические изыски вышли из моды.

В 1936 году обучение каллиграфии было отнесено к ведомству Академии искусств, где я преподавала. После реформы профессия пришла в упадок. Исчезли не только мастера – утратилась сама традиция, прервалась эстафета поколений. Тогда и возник вопрос о том, как сохранить творения каллиграфов для потомков.