Читать онлайн «На пути в Халеб». Страница 45

— Барух рассказал мне, что вы заявили, будто союзу между волком и ягненком не бывать, а если что и получится, все равно будет на так, как надо. Жаль, Орен, что и вы присоединились к моим врагам. Гибель волка и ягнят — всего-навсего случайности, чистые случайности. Не мне вам напоминать, как подохли у нас все обезьяны, полученные из Индии, а это был ничуть не менее странный случай. Возможно, следует принять во внимание, что есть загоны и клетки, к которым привязалось какое-то злосчастье. Люди выступают против самой идеи, против самой классификации и систематизации, против самого принципа Библейского зоосада, и при этом они считают себя весьма просвещенными, но того не понимают, что именно классификация и систематизация являются признаком просвещенности, если мне позволено так выразиться. Древние евреи, греки, арабы всегда все классифицировали и систематизировали, равно как и китайцы. Время от времени люди восстают против классификации, против детализации, как восстали они против Линнея — божьего счетовода. А что касается пшемышльского ребе, позвольте мне вам сообщить, Орен, что за простотой и благочестивостью, в которые он драпирует свои речи, скрывается невыносимо лицемерная личность. У меня есть письмо, присланное его ближайшим сподвижником в день открытия «Видения пророка», письмо медоточивое и полное славословий. А юнец, написавший статью против моих теорий в газете «Гаарец», сейчас учится на степень бакалавра в Тель-Авивском университете, в то время как у меня имеются две докторские степени из не менее уважаемых университетов, ха-ха. Я тоже знаю, что такое «табло виван», а не «вивант», как он написал, я знаю, что такое символ и что такое аллегория. И здесь нет ничего плебейского и мелкобуржуазного! Это скорее напоминает игру, и поверьте мне, что аллегория тут уместна ничуть не меньше, чем в Книге! Там аллегория является символом изгнания — изгнания из этой страны, оторванности от земли и от мира. Почему же он издевается, этот молокосос, над самой идеей Библейского зоосада? Мы вернулись в страну Библии, которая из поколения в поколение была для нашего народа лишь собранием слов и понятий с комментариями талмудистов, РАШИ и Маймонида. Что за невежество, что за бестолковщина, что за безапелляционность! Я никогда не смирюсь с этим поверхностным враждебным отношением. Со мной поступают несправедливо, это вопиющая несправедливость…

Временным директором зоосада был назначен Маген Дрори, прошедший стажировку в Амстердаме. Он отказался от идеи «специальных экспонатов» и с изумлением воспринял предложение Орена построить голубятню в скале. Орен попросил отдать ему латунную табличку, и Дрори удовлетворил его просьбу.

С приходом нового директора судьба зоосада переменилась. Животные успокоились, а вместе с ними успокоились и сотрудники. Однажды, придя к доктору Брукнеру, Орен застал у него отца Ясны. Доктор выглядел получше, он снова начал пить кофе, курить, постепенно к нему вернулся аппетит. Только голос его изменился еще больше. Теперь он разговаривал тихо и с заметной неуверенностью. К изумлению Орена, Брукнер выразил какое-то невнятное сожаление насчет своей деятельности. Отец Ясны, чем-то похожий на инквизитора, долго расспрашивал его, дабы удостовериться в искренности раскаяния. Он, всегда считавший «Видение пророка» духовным кичем, наконец был удовлетворен.

— Possessus a demonae libertus est, — сказал он, выходя из дома доктора Брукнера.

— Это по-латыни, верно? А что это значит? — спросил Орен.

— Одержимый бесом освобожден, — перевел для него отец Ясны, так и не привыкший за все эти долгие тридцать лет и три года к невежеству израильтян.

Март был холодным и дождливым, резкий и жестокий иерусалимский ветер врывался в каждую прореху в одежде, в каждую щель в стене, в каждый зазор между стеклами и оконными рамами. Отсутствие доктора Брукнера как-то сказалось на Орене. Он уже не мог перешучиваться с Барухом по поводу их деспотичного директора: «Владыка Багдада и Хорасана… богатырей великих укрощает и воителей устрашает… Гинд и Синд, Китай и Хаджаз, Йемен и Судан пред тобою преклонят колена!»

Возможно, холодные ветры остудили энтузиазм Калмана Орена. Большой масляный обогреватель Римоны теперь казался ему слабым источником тепла — было в нем что-то навязчивое, укоризненное, да и жар скудный, скупой. А возможно, что в решающие месяцы его объяснению не дал свершиться деспотизм доктора Брукнера… Ехиэль Бахор, официальный фотограф зоосада, автор цветных открыток и снимков торжественных церемоний, всегда оказывался в доме Римоны, когда туда приходил Калман Орен. Мальчик любил фотографа, складывавшего для него бумажных птиц и писавшего в тетрадке: «Йа умэю песать и четать, почиму фее гаварят мне, што йа ниумэю четать и песать?» И это вызывало у мальчишки громогласный счастливый смех. Нет, не для него, оплакивал свою судьбу Орен, не для него улыбка Римоны, ее губки, слегка раскрытые с оттенком вызова, ее чудесные зубки, подобные белоснежным жемчужным… льдинкам в свете полярного утра.

В апреле Калман Орен повесил латунную табличку в узком коридорчике своей квартиры, между вешалкой и снимком двух его сыновей в возрасте девяти и десяти лет, наряженных морячками. Она скромно и печально поблескивала в предзакатные часы.

Подобно многим, родился я в один прекрасный день весной 1936 года, в самом конце астрологического календаря — под знаком Рыб, не имея ни малейшего желания ввязываться в эту сомнительную авантюру. К моему большому огорчению, в тот день не произошло ничего особенного, ничего достойного появления героя в бесконечной цепи времен, — скажем, знамения из других миров, — а потому я расскажу о неприятном событии, случившемся в бане «Диана» в день моего рождения. Баня «Диана» на улице Хмельной — роскошное произведение искусства в турецком стиле — отказала в тот день своим посетителям в водных процедурах, поскольку банщики забастовали.

— Теперь ты и сам видишь: что-то в этой стране неладно, — заявил моему отцу мой дед (по материнской линии), владелец текстильной фабрики, когда они, разочарованные, стояли у запертых ворот. — Забастовка в бане! Да где это слыхано! Помилуй нас Господь!

— Труженики бань, — ответствовал ему отец, найдя синоним банщикам и заменив единственное число на множественное, как свойственно левым, — они такие же рабочие, как и другие.

— Ладно, не будем затевать бессмысленный спор, — произнес дед, проявив, как положено, мудрость, — особенно в день, когда у тебя родился сын.

— Не вижу никакой связи, — возразил отец, и тоже оказался прав, после чего мужчины направились к роддому внимать моим отчаянным воплям.

Только сейчас, когда мы уже приступили к нашей повести, я сообразил, что ничего не сообщил о своей генеалогии. Впрочем, моя ли это вина? Из-за того что каждое поколение постоянно сводилось на нет и начинало все с нуля, моя семья не предприняла ни малейшей попытки сохранить и запомнить свою историю. В то же время, например, в скудных хрониках моей семьи запечатлен некий добропорядочный буржуа, который по ночам тосковал всем сердцем по утраченным традициям, а днем скупал медальоны с изображениями чужих предков; сын же его уже занимался ткацким или сапожным ремеслом и жил в другом городе или в другой стране.

Одним словом, не было у моей семьи ни старого дома, набитого ненужными вещами, ни родословной в роскошном переплете, которую глава семейства зачитывает ежегодно, в установленный день, ни писем, ни картин. Фотографий — и тех почти не осталось. Кем же гордиться, кем хвастаться в часы примирения? Должен ли я теперь построить генеалогическое древо, как полагается? Мой друг, Алекс Донен, может привести из казино Форж-Лез-О сотню свидетелей того, как некий человек пытался продать мне древний аристократический титул за несколько жетонов для рулетки, а я гордо отказался. Из принципиальных соображений.

Есть, правда, один человек… но о нем мне как-то неловко рассказывать. Это брат моей матери, актер киностудии «Уфа» в Германии, как две капли воды похожий на Полу Негри — за исключением носа. Благодаря своему перебитому черному клюву и буйной шевелюре цвета воронова крыла он всегда получал роли злых визирей при индийских царях, роли ацтеков, готтов и вождей индейских племен.

Большого успеха ему это, однако, не принесло. Возможно, в душе он питал отвращение к бурному миру кино, возможно, лозунг великого Мурнао «Не играй — думай!» не годился для его сложной наследственности. Как бы то ни было, студию «Уфа» он оставил и эмигрировал в Америку, где начал работать на радиостанции, вспоминая о днях былого величия и упиваясь разноцветными коктейлями, которые он восторженно описывал в письмах к моей маме. Он даже сам изобрел один коктейль — «Черный магараджа». О его составе я не стану распространяться, дабы не перегружать это жизнеописание излишним количеством алкоголя.