Читать онлайн «Новый Мир ( № 10 2005)». Страница 24

Задача, где даны скорость поездa и расстояние между населенными пунктами — а затем спрашивается, сколько лет машинисту, — меркнет в сравнении с предложенной ниже.

Переходящий дорогу пешеход подвергается наезду автомобиля, в результате чего получает множественные переломы нижней левой конечности. Это первое условие нашей истории или, выражаясь арифметически, слагаемое. Второе слагаемое состоит в том, что этот пешеход буквально повернут на куклах. Он может часами разглядывать манекены в витрине, он без ума от марионеток и фильма “Magic” — с молодым Энтони Хопкинсом. Суммой вышеуказанных компонентов — сломанной ноги и околдованности куклами — является ситуация, когда данный пешеход лишается гражданства своей страны.

На первый взгляд логики в приведенном построении вроде бы нет — и даже прожженный беллетрист, набивший руку на рояле в кустах и трюке deus ex machinа, вряд ли бы смог так уж бесшовно соединить бузину в огороде с киевским дядькой.

А жизнь, ничтоже сумняшеся, соединила. Нам остается лишь записать сценарий по уже отснятому фильму — не меняя личных местоимений и своих чувств.

Сначала про Энтони Хопкинса. Его герой в фильме “Magic” — фокусник-неудачник. Но все, казалось бы, меняется, когда он изобретает наконец куклу — своего двойника. Фокусник застенчив и целомудрен — кукла беспредельно цинична. Фокусник раним и беззащитен — в кукле живет хладнокровный убийца. Фокусник по-гамлетовски нерешителен — кукла решительно управляет всеми его действиями. Короче говоря, кукла олицетворяет скрытое, тайное “я” этого человека — и одновременно персонифицирует его талант. Так что сначала они оба вполне даже процветают. Ну и погибают, разумеется, тоже вместе.

Я бегала вслед за этим фильмом по всем киноразвалюхам питерского предместья. Картина была не лицензионной. Несмотря на рекламу, лживо сулившую океаны крови и моря спермы — а чем еще подманить к кассе среднестатистического любителя прекрасного, — в зале обычно сидели три человека, двое из которых активно тискались, а третий то всхрапывал, то вновь налегал на семечки. Это все происходило зимой, в летних хлипких постройках; от стужи трещали фанерные стулья, от пола несло холодным пеплом, мочой и мышами.

Я обычно стояла рядом с киномехаником, в кармане которого уже уютно шелестел мой четвертак, и время от времени указывала ему, какие именно эпизоды надобно для меня выстричь. Затем я бежала домой и, при свете настольной лампы, в сладостном уединении, любовалась дважды нелегальным своим сокровищем. В то время видеомагнитофонов в широкой бытовой практике еще не было. У меня по крайней мере не было точно.

Мне удалось выйти на знаменитого мастера кукол, легендарного грузина.

Я заказала ему сотворить моего шаржированного двойника: длинный нос, прямые редкие волосы, большие блестящие глаза — скорбные и глупые одновременно. “А вы не боитесь? — спросил кукольник. — Это же опасно”. “Все уже продумано, — возразила я, — и мной, и теми, кто выше. Какой смысл бояться неизбежного?” Дабы заполучить куклу-близнеца, я продала всю свою библиотеку — что было непросто. В моем собрании пребывали такие реликты и раритеты, что найти на них покупателей не представлялось возможным и в Петербурге.

Когда я все же наконец собрала необходимую сумму, мне пришло приглашение из миниатюрного европейского Королевства. Меня звали на премьеру спектакля. Я была автором этой трагикомедии, даже, скорей, буффонады, которая разыгрывалась драматическими актерами. В подзаголовке, как бы уточнением жанра, мной было указано: пьеса для больших кукол.

И я осталась в том Королевстве и прожила там три года, и в конце третьего года, недалеко от маленького дома, где я снимала чердак, меня сбила машина, и я, отделавшись переломами ноги, узнала опыт внезапной смерти. А деньги, припасенные на двойника, ушли хоть и не на куклу, но, как ни странно, по назначению: сохранив прежнюю внешность, я превратилась за эти годы в кого-то другого.

Через пару лет после этого происшествия меня пригласили в один тихий австрийский городок. Я должна была внести посильную лепту в некую театрализованную программу. К тому времени я уже подала документы на получение подданства в кукольном Королевстве. Для сохранения при этом изначального своего гражданства (редчайшее исключение по законам Королевства) следовало доказать, что утрата его, моего прежнего гражданства, может повлечь за собой ощутимые материальные потери. Ностальгические, лирическо-поэтические и прочие туманообразующие мотивы напрочь не принимались королевским — очень не сентиментальным — Министерством юстиции. “А вы не знаете разве, — достаточно вольно написала я в означенное министерство (которое располагалось прямо за углом домика, где я снимала чердак), — что в стране моего происхождения иностранцы подвергаются самым что ни на есть пещерным поборам? Вы что, только сегодня на свет родились?” Бросив письмо в ящик на их двери, я отправилась в Австрию.

Администратор австрийской программы, шестидесятисемилетний индивид, страдал каким-то дерматологическим неблагополучием. Как он ни обливался дезодорантами, от него несло тленом. Этот человек воспылал ко мне довольно нелигитимным чувством. Причины этого чувства легко объяснялись.

Мертвую тишину его безнадежно семейного насеста нарушало лишь верноподданническое попискивание канареек. Несмотря на солидные размеры гостиной, эти звуки напоминали писк мышей в затхлой кладовке. Когда же через пару минут — в буколическом обрамлении рюшей, широко демонстрируя фальшивые зубы, — передо мной предстала Законная Половина Администратора, характер птичьего писка словно бы изменился. Законная Половина Администратора (странное название: словно его собственная половина — как знать? — была беззаконной) излучала такое непоколебимое благочестие, что я сразу почувствовала в своей глотке кляп из трех дюжин ее диванных подушечек. И даже птичье попискивание — на ее абсолютно пресном, бесполом фоне — звучало нескромными взвизгами куртизанок — их непристойными фиоритурами в сизом от гашиша кафешантане… Уверена: прижизненный памятник Законной Половине Администратора стал бы лучшим символом этого тишайшего городка, в котором уже тысячу лет не происходило ровным счетом ничего — кроме того, что произошло дальше.

В соответствии с контрактом я должна была сопровождать Администратора на открытии Большой Осенней Галереи.

Здесь надо сказать следующее. Всю жизнь я испытываю странное отвращение к галереям, выставкам, экспозициям, музеям. Это отвращение, сродни жесточайшей аллергии, невозможно объяснить просто моим неприятием человеческих скоплений или раздражением от собственного неизбежного скольжения по поверхности вещей, — таким же отвратительным, как туристический вояж — с буклетиками, пакетиками для извержений желудка и аляповатыми открыточками из каждой “достопримечательной” тмутаракани. Мое отвращение к подобным заведениям носит скорее характер врожденного страха. Как бы назвать его поточней… Хтонический ужас?

…Посреди пустой белой комнаты единовластно царил стул. Автор этой композиции, концептуалист, делал подробные комментарии: пустота как контекст и концепт… парадигма и знаковость пустоты…

В другой комнате, тоже пустой, не было даже стула. Зато там был второй пол, прилаженный примерно на полметра выше первого. По его периметру, вдоль стен, был оставлен узкий проход для посетителей. Автор объяснял, что этот второй пол является точной копией пола из его студии в Нью-Йорке: плоскость как контекст и концепт… парадигма и знаковость плоскости… позиционирование…

Пустоту третьей комнаты нарушал — полный до краев мыльной пеной — огромный банный ушат. Мне пришлось выслушать получасовую лекцию об этиологии, морфологии, а также онто- и филогенетическом развитии мыльных пузырей. Затем каждому из посетителей была предоставлена пластмассовая соломинка для коктейля, посредством коей он мог, обмакнув ее в ушат, выдуть индивидуальный мыльный пузырь — и описать его доминантную цветогамму в Книге Пузырей.

На стене следующего помещения ярко, словно нарыв на челе подростка, багровел огнетушитель, а возле противоположной стены работал буфет, где продавались безалкогольные напитки и бутерброды с ветчиной. Ветчину, полупрозрачными слоями, нарезало специальное устройство, очень похожее на машинку для изготовления фальшивых купюр. И я уже напрочь не могла понять: напитки, ветчина, машинка — это концепт или что? А если нет, то в чем принципиальная разница с неконцептом? И наконец: если мое отвращение наконец разрешится рвотой, можно ли будет считать ее проявлением сугубо физиологического порядка — или же спазмы желудка надо будет отнести опять-таки к концептуальным высказываниям (то есть к сфере сугубо аполлонической)?