Читать онлайн «Новый Мир ( № 10 2005)». Страница 17

Еще десять минут пути, и я окажусь в своей гостинице. Там — растворимый кофе, для которого я сам вскипячу воду в чайнике “Тефаль”, и, собственно говоря, штурмовая атака по поводу расположения материала для лекции. Утренние часы самые плодотворные, утренняя пробежка или прогулка создает определенный ритм мыслям: идеи, слова, фразы цепляются друг за друга, образы, воспоминания и картины, будто кто-то запустил специальный диапроектор, с определенной скоростью сменяются в сознании.

Шпили и белые современные корпуса — это новое здание университета. Ломоносов и Пастернак слушали свои лекции в другом здании. И на другом здании висит чугунная доска с годами жизни, годами учебы и знаменитым ломоносовским девизом: “Всегда исследуйте всечасно...” Интересно, повинуясь длительному размышлению или собственно немецкой интуиции, здешние ученые (читай — все та же Барбара!) так точно определили место обоих русских поэтов в русской и своей жизни: мемориальная доска Ломоносова висит на старинном здании бывшего доминиканского аббатства, превращенного маркграфом Филиппом в первый в Германии протестантский университет, а мемориальная доска нобелевскому лауреату — на окраинном доме с видом на гору Гиссель, за рекой, за мостом, где он снимал комнату у фрау Орт. В принципе, ничего в жизни произвольно срежиссировать нельзя; каким-то образом, иногда даже посмертно, истина всплывает — и все становится на свое место. Донести бы это до юных немцев и немчиков, у которых имя Пастернака на слуху.

Они оба приехали к знаменитым ученым. Ломоносов — с письмом от академика Эйлера к химику и математику Вольфу, а Пастернак — с рекомендательным письмом Гордона, старшего товарища по историко-филологическому факультету, чуть раньше учившегося в Марбурге, к известному в то время философу Когену. И Вольф, и Коген оба любили своих русских учеников. Но Ломоносов стал гениальным естествоиспытателем, физиком, химиком и философом, попутно историком и выдающимся русским стихотворцем, а Пастернак — только поэтом. Но стать поэтом такого уровня — это тоже немало. Тем не менее именно в Марбурге ученик Когена и отказался от воскресного обеда у своего учителя и сказал себе: “Прощай, философия”. Именно эти слова отлиты на мемориальной доске домика на Gisselbergstrasse.

Справа остаются современные учебные корпуса университета, стоянка для автомашин преподавателей, сейчас слева покажется здание оранжереи, и прогулка закончится, пять минут — и гостиница. Чем ближе гостиница, тем ближе окончание утренней “разминки” и тем ближе тревога на сердце.

Это собака приучила меня рано вставать и выходить на улицу. Тогда же возник и рефлекс — за время моего отсутствия в доме могло что-то случиться. Один раз Саломея, сев в ванну, до моего возвращения не смогла из нее вылезти. Непрактичная женщина даже не догадалась во время приступа снова напустить в ванну теплой воды. Когда я пришел, она сидела, худая и несчастная, в захолодавшей ванне и молча плакала. Эта картина с тех пор всегда перед моими глазами. Наверное, поэтому, возвращаясь с собакой домой, я убыстряю шаги: готовлюсь к преодолению какого-нибудь несчастья. Но рефлексы на то и рефлексы, чтобы действовать в любой ситуации и в любой географической зоне. Вот и сейчас я почти бегу к пряничному домику университетской гостиницы. Воспоминания, потревоженные движением мысли, как летучие мыши светом, слетают со своих привычных мест.

…Мы давно копили деньги на операцию по пересадке. Подразумевалось, что ее можно будет сделать в какой-нибудь знаменитой клинике у нас или в Израиле. Подразумевалось также, что без денег, как раньше, ни одна клиника пациентку не возьмет. Да и частный, “в лапу”, тем более “в высококвалифицированную лапу”, гонорар хирургу тоже нынче размера немалого. Врачи, как и на Западе, особенно хирурги и дантисты, превратились в людей зажиточных. Одним словом, деньги первоначально были, да и квартиру нашу можно было бы продать и купить меньшую. Человеческая жизнь, а особенно жизнь близкого, всегда стоит много больше любых неудобств.

Но потом операция отпала. Зачем гневить Бога, если Саломея достаточно хорошо переносит диализ? Многие ее товарищи по несчастью, которые пошли на операцию, не получили желаемого результата. Донорская, чужая почка отторгалась. Однако на диализ эти люди возвращались уже с разрушенной иммунной системой.

Вопрос новой операции не был вопросом денег. Это был скорее вечный русский вопрос упования . Стоит ли здесь оперировать медицинскими терминами? Но медицинский вопрос, подпираемый “да” и “нет”, ближе всех подходит к рубежу жизни и смерти. Предопределена ли дата на гробовом камне Им, или кое-что еще и в руках человеческих? А если только у Него? Значит, каждый вправе ожидать чуда и, орудуя и экспериментируя с медицинскими советами, еще и уповает .

Погрузимся глубже в недра медицинской механики. В человеческую, божественную систему встроен еще некий сложный прибор, биологическое устройство, фильтр, защищающий ее от отравления отходами. Если кто-нибудь полагает, что некоторых слов следует избегать, то он заблуждается: литература давно уже сжевала весь без исключения словарь. Природа человека едина, и как бы ни была возвышенна отдельная личность, ее биологическая суть не отличается от природы каменотеса и самой заурядицы, воистину, как утверж-дал классик, под платьем все люди голы. Все, что под платьем, и все, что внутри, тоже имеет название. Вдобавок ко всему и это самое, “неделикатное”, слово вполне правомочно в литературе. В первой главе джойсовского “Улисса” Леопольд Блум жарит на завтрак припахивающую мочой свиную почку, последняя глава посвящена монологу раздраженной из-за менструации Молли Блум. Термины обозначены, а значит, обо всем можно говорить с предельной простотой.

Но вот фильтр забит, испорчен, перестал работать. Человеческий гений нашел и тут определенный выход: как бы с другой стороны, через вены на сгибе рук, через несколько пластмассовых трубок и металлических полых иголок, круг кровообращения подсоединяется к искусственному фильтру, на несколько часов три-четыре раза в неделю. Операция мучительная, и дни человека начинают катиться на привязи стационарных аппаратов, но жить можно, держа все время в сознании, что через день за тобой приедет “скорая помощь” и рано или поздно жизнь твоя закончится в стационаре рядом с мирно журчащим аппаратом гемодиализа. Механическим alter ego.

Ну а как же ведет себя испорченный “натуральный” фильтр? Приведу аналогию, понятную для тех, кто видел когда-нибудь в геологических по-дробностях старую коммунальную квартиру или просто достаточно старый, подвергшийся основательным перестройкам дом. Там под обоями прячутся обрезанные провода, а под штукатуркой или в подвале — заглушенные ржавые водопроводные трубы. Так и в организме, внутри человеческого тела, оказывается нефункционирующий отрезок собственной гидравлики, заглушенный болезнью, умирающий, но не умерший. Ему бы постепенно ссохнуться, сморщиться, уменьшиться в размере, превратиться снова в вялый бутон органа. Так оно иногда и бывает. Но бывает и по-другому. Старая, заглушенная, не отсеченная труба ржавеет, ведь в ней не циркулируют, а стоят, возникают при перепаде давлений какие-то обратные токи, когда накопившуюся ржавчину начинает выносить в центральное русло, наконец, в теле трубы может возникнуть свищ, способный, лопнув, залить большие площади и нарушить всю систему. Больная, неработающая почка — как уснувший вулкан: в любой момент может взорваться и раскаленной лавой смести все на своем пути.

Хирург сказал, что вырезать надо обе почки. Причем не сразу, одним махом, а в две полостные операции. Затаившийся, неработающий вулкан тем не менее притягивал к себе и копил все, что собирать не следовало. Уже несколько месяцев подряд вечерами происходили “выбросы”, у Саломеи подымалась температура почти до сорока градусов. Я давал ей терафлю, смешанное с витаминами лекарство от простуды, которое растворялось в полстакане горячей воды. Но это не была простуда — порция шлаков, поступая в кровь, отравляла организм. Потом, когда почку извлекли из организма — а по сути, извлекли опухоль, со вздувшимися луковицами, переполненными застоявшейся жидкостью, — она оказалась весом около двух килограммов при норме в десять раз меньшей. Резать одним махом было нельзя — организм, кровяная система не справились бы с таким сокращением поля и необходимостью огромной компенсации. Я вообще не очень представлял себе, как это могло произойти: с подключенным или стоящим наготове возле хирургиче-ского стола аппаратом искусственной почки?

И почему одному человеку достается так много страданий? За что он платит: за свое распутство или за грехи родителей? Близким всегда кажется, что лучше бы все произошло с ними, они лучше подготовлены к несчастьям и физическим страданиям. Я не знаю, как Саломея это все перенесла и продолжает жить. Но по утрам, когда эта птичка, с хрупкими плечиками и крылышками, варит себе манную кашу, кормит собаку и говорит со мною своим похожим на вздохи виолончели голосом, такая волна сочувствия и жалости охватывает меня, такое ощущение безграничного и полного счастья, что я начинаю благодарить за милость Бога, продлившего нам обоим жизнь. Моя жизнь? Может ли она быть полной, когда рядом мучается любимый человек?