Читать онлайн «Сад Финци-Контини». Страница 28

Ради Бога, Феррара вовсе не каторга, как можно подумать, слушая нас обоих. Конечно, если смотреть со стороны промышленной зоны, то город окруженный старой стеной, может показаться тюрьмой, особенно в плохую погоду. Но вокруг Феррары простираются плодородные поля, деревни, где кипит жизнь. А к востоку, всего-то километрах в сорока, шумит море, обрушиваясь на безлюдные пляжи, вдоль которых тянутся рощи падубов и пиний, а море всегда является сосредоточием жизни. Да и сам город, если хорошенько присмотреться к нему изнутри, как сделал он сам, если внимательно, непредвзято приглядеться к нему, может открыть такие сокровища преданности, ума и доброты, которые только глухие и слепые или уж совсем очерствевшие не могут заметить и оценить.

Сначала Альберто часто говорил о своем скором отъезде в Милан. Потом мало-помалу перестал об этом упоминать, сама его дипломная работа превратилась в почти запретную тему и для меня, и для Малнате, поэтому мы не говорили о ней прямо, а кружили осторожно вокруг да около. Раз он не говорил о ней сам, то, ясное дело, не хотел, чтобы о ней говорили мы.

Как я уже сказал, он редко вмешивался в наши разговоры и никогда не говорил ничего существенного. Он, несомненно, был на стороне Малнате. Однако он поддерживал его пассивно, никогда не проявляя никакой инициативы. Он не сводил с друга глаз, ликовал, если тот побеждал в споре, и, напротив, переживал, если верх одерживал я. А в основном молчал, ограничивался время от времени каким-нибудь восклицанием, смешком, неопределенным звуком:

— А вот это замечательно! И все же с определенной точки зрения… Минуточку! Давайте обсудим спокойно..

Казалось, что он даже чисто физически хочет спрятаться, исчезнуть, раствориться в тени. Мы с Малнате обычно сидели друг против друга посередине комнаты: один на диване, другой — на одном из двух кресел, между нами стоял столик, на нас падал свет лампы. Мы практически не вставали, разве только чтобы зайти в маленькую ванную рядом со спальней или посмотреть, что делается за широким окном, выходившим в сад. Альберто же предпочитал сидеть в глубине комнаты, позади письменного и чертежного столов, которые как бы защищали его. Но чаще мы видели, как он беззвучно движется по комнате на цыпочках, прижав локти к бокам. Он менял одну за другой пластинки на радиоле, всегда внимательно следил за тем, чтобы звук не перекрывал наши голоса, смотрел за пепельницами, и когда они наполнялись, мыл их в ванной; он вполголоса спрашивал, не хотим ли мы еще чаю; ставил на место какие-то предметы. У него был озабоченный и скромный вид хозяина дома, которого беспокоит только одно: чтобы высокий интеллект его гостей мог проявить себя наилучшим образом, чтобы им было обеспечено для этого все необходимое.

И все же, я в этом уверен, именно от него исходила та угнетающая атмосфера, на которую я обратил внимание, когда впервые вошел в комнату. Это он создавал ее своей педантичностью, своими настойчивыми и назойливыми заботами. Когда, например, в паузах нашего разговора он начинал подробно описывать, ну, например, достоинства кресла, в котором я сидел, говоря, что его спинка специально «разработана», для того чтобы обеспечить позвоночнику самое правильное и удобное с анатомической точки зрения положение; или когда, предлагая мне кисет с трубочным табаком, он напоминал мне о смесях и добавках, которые, по его мнению, необходимы, чтобы Данхилл и ГБД доставляли нам наибольшее удовольствие (столько-то сладковатого табака, столько-то крепкого, столько-то табака Мериленд); или, наконец, по причинам, известным только ему одному, а мне совершенно неясным, он, улыбаясь, объявлял, что один или другой динамик его радиолы в данный момент не работает. В каждом таком случае во мне росло нервное напряжение, поднимался глухой протест, который мне с трудом удавалось сдерживать и который грозил вот-вот прорваться наружу.

И вот однажды вечером я не сдержался. Конечно, воскликнул я, обращаясь к Малнате, он судит о нашем городе как дилетант, как турист, поэтому он так снисходителен, мягок, в этом ему можно только позавидовать. Но что скажет он, такой крупный специалист по сокровищам честности, ума и доброты, о том, что произошло со мной, со мной самим всего несколько дней назад?

Мне пришла в голову прекрасная идея, начал я свой рассказ, пойти с книгами и бумагами в читальный зал муниципальной библиотеки на улице Шенце, в тот самый зал, куда я так часто захаживал в последние годы, где меня знали со школьных лет, потому что именно там я находил приют и убежище, когда очередной опрос по математике заставлял меня прогуливать уроки. Это был мой второй дом, где все, особенно когда я поступил на филологический факультет, были очень добры ко мне. Сам директор, доктор Баллола, с тех пор начал относиться ко мне как к коллеге и всякий раз, когда замечал меня в зале, подходил, садился рядом и рассказывал о том, как продвигается его изучение творчества Ариосто, материалы к биографии которого он бережно хранил в своем личном кабинете. Он говорил, что его исследование кардинальным образом опровергнет выводы Каталано. А простые служащие? Они относились ко мне с таким дружелюбием и доверием, что избавляли от необходимости самому заполнять формуляры на каждую книгу и даже позволяли мне курить в те дни, когда посетителей было мало.

Итак, как я уже сказал, в то утро мне пришла в голову идея пойти в библиотеку. Не успел я сесть за стол в читальном зале и достать из кожаной сумки все необходимое, как один из служащих, некий Поледрелли, человек лет шестидесяти, полный, знаменитый любитель спагетти, не способный и двух слов связать не на диалекте, подошел ко мне и велел немедленно убираться вон. Выпятив живот, распрямив плечи, преисполненный сознания собственной важности, и от этого найдя все необходимые слова и выражения, этот замечательный Поледрелли громко официально поставил меня в известность о том, что господин директор лично распорядился и что я должен немедленно встать, собрать свои вещи и уйти. В то утро читальный зал был отдан в распоряжение учеников средней школы. За всей этой сценой в гробовом молчании следили по крайней мере пятьдесят пар глаз и столько же пар ушей. И, конечно, поэтому мне было еще неприятнее вставать, собирать со стола книги и бумаги, складывать все в сумку и потом тащиться к стеклянной входной двери. Положим, этот несчастный Поледрелли просто выполнял приказ! Однако пусть Малнате будет осторожен, если ему случится с ним познакомиться (не исключено, что он тоже входит в кружок учительницы Тротти!), пусть он будет осторожен и не даст обмануть себя напускным благодушием этой плебейской рожи. В этой груди, широкой, как шкаф, бьется сердечко пигмея, он, конечно, воплощает народный дух, но уж преданным его не назовешь.

И вообще, горячился я. Какое право имеет Малнате поучать меня, я ведь не Альберто, семья которого всегда держалась в стороне от общественной жизни. Я родился и вырос в семье слишком открытой, слишком готовой объединиться со всеми и во всем. Мой отец пошел добровольцем на войну, вступил в партию в 1919 году, сам я до недавнего времени принадлежал к молодежной фашистской организации. Мы всегда были самыми обычными людьми, самыми заурядными, поэтому мне кажется совершенно абсурдным какое-то особенное отношение к нам теперь. Когда моего отца вызвали в Федерацию, чтобы объявить ему об исключении из партии, а затем автоматически изгнали из Коммерческого клуба, у него было такое потерянное и печальное лицо, какого я у него никогда в жизни не видел. А мой брат Эрнесто, которого не приняли в университет, и он должен был эмигрировать во Францию и поступить в университет в Гренобле? А моя сестра Фанни, которая в свои тринадцать лет вынуждена продолжать учебу не в гимназии, а в еврейской школе на улице Виньятальята? То, что их изолировали от друзей, от одноклассников, это что, тоже просто особенное отношение? Оставим это: одним из самых мерзких проявлений антисемитизма как раз и является постоянное подчеркивание того, что евреи не такие, как все, а когда они полностью ассимилируются с окружающей средой, можно подчеркнуть как раз обратное: что они слишком похожи на других, ничем не отличаются от обычных людей.

Я позволил ярости овладеть мной, вышел за рамки спора, и Малнате, внимательно слушавший меня, не преминул заметить мне это. Он антисемит? Он впервые в жизни слышит подобные обвинения. Все еще возбужденный, я хотел было добавить жару, но именно в этот момент Альберто, как испуганная птица, промелькнул за спиной моего собеседника: «Пожалуйста, хватит, умоляю!» — говорил его взгляд. То, что он из-за спины ближайшего друга делал мне знак, как если бы между нами существовала какая-то тайна, поразило меня. Я не ответил, сразу замолчав. И сразу же первые звуки квартета Бетховена в исполнении Бушей заполнили прокуренный воздух нашей комнаты и вытеснили мою победу.