Читать онлайн «Легенда о Травкине». Страница 43

— Знаешь что, Шурик, — предложил Павлик, — давай поможем Вадиму.

Шурик оттянул большими пальцами голубые подтяжки, раздался хлопок, что означало полное одобрение. Павлик тут же пошел к столу с телефонами, позвонил куда-то, спросил: «Ну?» — и трубку положил. Глянул на часы и сообщил:

— Время есть. Они заслушивают друг друга.

Он сделал шаг и пропал, возник из стены через минуту, в голосе его булькало сдержанное ликование.

— Есть выпить! — произнес он. — Как, други, тяпнем?

— Я — пас, — отказался Шурик.

— Пижон ты. По моде работаешь. Модно это сейчас: «Я не пью». И мужики пялят глаза на вольнодумца.

— А сам?.. Позавчера засиделись у Тамарки... — Шурик повернулся к Травкину и говорил так, будто тот с Тамаркою знаком. — Я вострю лыжи домой, оставляю Павлика, а тот вдруг напыжился и важно так брякнул: «Не могу. Я — импотент!» Знаю я таких импотентов. Есть у меня один знакомый, журналист, так тот в конце каждого интервью шепчет знатным шатенкам: «Я закомплексован! Я импотент! Но, увидев вас, я стал могуч, как Геракл, и готов на двенадцать подвигов подряд!»

— Суеверный, однако, импотент, — подал голос Травкин. — На тринадцатый подвиг не решается.

Посмеялись, потом Павлик вновь предложил выпить, и на этот раз Травкин дал согласие, но — на кофе, и Павлик немедленно по телефону заказал два кофе и две булочки, их принесла откровенная дурнушка. Спустя три минуты кофе и булочки заказал Шурик. Травкин стоически попивал хороший, видимо, напиток. («У них, помощников этих, оклад 520 рублей, — так инструктировал Стренцов. — За полцены они покупают все лучшее в особых магазинах. Но кофе им положен бесплатный только тогда, когда они пьют его с посетителями. Им не сорок копеек жалко, нет. У них свои игры с властью...»)

Как только булочки были съедены, а кофе выпит, Павлик и Шурик перешли к настоящему делу. Позевывая и потягиваясь, они пошли к телефонам, Травкина посадили рядом, чтоб тот при заминке мог уточнить или пояснить. Записная книжка Павлика легла на стол, Павлик вполголоса называл фамилии, Шурик, сидевший обезволенно и с закрытыми глазами, как в соборе на мессе Баха, отвергал или принимал их. Цыплаков? Нет. Вообще-то Феропонтов, но он скотина. Петров не пойдет. Калинников свой в доску, но туп. Гроляков?

— Он, — пророчествуя, произнес Шурик и добавил: — Но ему — по вертушке. Духом слаб.

Скосив глаза, Травкин увидел, как Павлик нежно приподнял трубку аппарата с государственным гербом на диске и набрал номер.

— Я говорю с Андреем Михайловичем?.. Очень рад... Угадали: тот самый, Павел Васильевич, друг-соперник, как говорят в спортивных кругах... — Павлик говорил почти искательно. — Осмелюсь побеспокоить вас по поводу сущего пустячка. В известной вам отрасли промышленности применяется, насколько мне известно, спирт. Так не найдете ли вы время навестить меня с пузырьком упомянутой жидкости?.. Как зачем?.. Ну, если вы предпочитаете целовать мою задницу без предварительной дезинфекции и пренебрегая правилами септики и антисептики... Короче, просьбу твою исполнил! — И Павлик перешел на деловой тон. — Ага, понял... Понял... Да говорят же тебе — сделано!.. — заорал он. — Теперь вот что. Газеты читаешь, тассовки тоже, радио слушаешь наше и вражье, образованный. И сидит сейчас передо мной небезызвестный товарищ Травкин, с нетерпением ждет Михаила Андреевича, которому изложит кое-что, а именно: ведь без денег жизнь плохая, не годится никуда. Как относится Михаил Андреевич к цыганщине — сам знаешь, поэтому надо у п р е д и т ь... Что?.. Да решено, решено... Не нами! Выше!.. Тогда слушай...

(«Там телефон есть, вертушка, своя своих познаша, — наставлял Стренцов. — Считается, что вертушка не прослушивается. Так это или не так — никто не знает, не знают и обалдуи эти, но делают вид, что — не прослушивается, поэтому и лепят по нему всякую ахинею, якобы откровенно. Тоже игры».)

Травкин и раньше догадывался, что Шурик и Павлик валяют дурака, прикидываясь крупной учрежденческой скотиной, что «Тамарка», кофе и тассовки — упражнения по акклиматизации его, Травкина, в приобщении его к строжайшей деловой обстановке. Но то, что услышал он далее, походило на переговоры командного поста «Долины» с огневыми позициями: коротко, ясно, грамотно. Павлик и Шурик, профессионалы высокого класса, были заранее проинформированы кем-то обо всех заботах Травкина, наизусть они знали все цифры и, орудуя вертушкой, как отмычкой, проникали в кабинеты. Помощи им не понадобилось. Шурик наводил на цель, указывая самые уязвимые места, а Павлик бросал бомбу. «Если к вам придет товарищ Травкин, прошу вас внимательнейшим образом отнестись к его просьбе!» — это цедил Павлик, разворачиваясь после бомбометания и обнаруживая величайшее знание государственного аппарата, который на полных законных основаниях мог отказать, разрешить и вообще ничего не делать. Травкин представил себе, что натворили бы Воронцов и Родин, к такой вертушке приближенные, если они из полигонной спецсвязи выжали боевую тревогу в трех министерствах и двух комитетах.

За какие-то полчаса все было кончено. Деньги и люди потекли на «Долину», скрипнула машина и стала набирать обороты. Павлик и Шурик «Положение о главном конструкторе» изучили много тщательнее Родина и нашли в нем явно благоприятные Травкину пункты, мысленно вычеркнув ему вредящие, и в ближайшие два-три часа «Положение» пойдет на подпись министру, о чем побеспокоятся они сами. А чтоб не было никаких сомнений в том, ради кого «Положение» подписывается, в самом низу его: «...согласовано с Травкиным В.А.».

«Не мелочись, — назидал Стренцов, — телогрейки не списывай, предъявляй к оплате просроченные векселя на миллионы. Новороссийский порт в течение года бесплатно отпускал нефть иностранцам, сумма штрафов за простой танкеров сравнялась с ценой за нефть. К таким потерям там привыкли, а прейскурант на копеечные пряники будут утверждать год».

— Может, еще чего надо? — спросил Павлик, чувствуя удовлетворение от своей работы и пребывая в том состоянии, когда все кажется легким и преодолимым, — ведь только что такую высоту взяли!

Травкин совсем освоился и заговорил о Лыкове и Зыкине. Через три недели — пробный пуск ракеты, а ее наводить, в сущности, нечем, Лыков же вообще обнаглел, отказывается сообщать, когда начнется установка дубликата ЭВМ. И совершенно осатанел Степан Никанорович.

Услышав о кознях директоров, Павлик и Шурик выразили гнев и живейшее любопытство, они были сильно уязвлены тем, что товарищ, информировавший их о «Долине», воды в рот набрал, покрывая строптивых директоров. Причину откопал Шурик, пророкотав в сомнамбулическом трансе: «Эта сука Легостаев...» Тут же налег на телефон Павлик — и судьбы директоров были предрешены, обоих отдали Травкину, на возможное заклание или менее возможное благоволение. В пылу вдохновения Павлик готов был сразиться с любым противником, но тех уже не было и в помине. Травкин встал, поблагодарил душевно защитников своих, пригласил на сдачу «Долины», и приглашение было принято с благодарностью. Павлик не унимался, глазами показал Травкину на дверь, громким шепотом произнес: «Идем на натуру!» — и Шурик благословил их, хлопнув голубыми подтяжками. Вадима Алексеевича ввели в комнатенку, где за столиком с пишущей машинкой сидела женщина лет тридцати, отточенно красивая и ароматная. Радушный хозяин показывает дорогому гостю все достопримечательности дома — так только объяснил себе Травкин смотрины пишбарышни высокого ранга. Писчебумажные принадлежности разложились перед нею в мгновенной досягаемости их, чем-то напоминая порядок, в каком содержатся косметические причиндалы на столике перед зеркалом, а сама красавица походила — расслабленной позой, цепким взглядом, способностью напрягаться, напружиниваться — на летчика в кабине дежурного «мига». Павлик повел речь на служебные темы, постепенно отступая от них, давая Травкину возможность присмотреться к красавице. («Там бабы — закачаешься! — внушал Стренцов. — Постарайся понравиться, это полезно...») Речь завершилась паузой, Павлик как бы предлагал Травкину прервать ее шуткой, и Травкин начал улыбаться — знаменитой улыбкой своей, и улыбка завяла, так и не распустившись; с сожалением и грустью Вадим Алексеевич понял, что неописуемой красоты существо — вовсе не женщина, хотя имеет все отчетливо и рельефно выраженные признаки представительницы противоположного ему пола; она может, вероятно, забеременеть и родить, она, возможно, способна выкормить ребенка грудью, и тем не менее она — не женщина и даже не человек уже, потому что она лишена желаний, ей все не внове — ни коробка конфет просто так, без повода, ни дорогостоящие сережки ко дню рождения, ни одежда, радующая кожу, ни путевка в Карловы Вары, а то, что сверх желания, что видится на других и у других, — это подавлено, на это строжайший запрет...