Читать онлайн «Долгие сумерки путника». Страница 11

Я размышляю и записываю таинственные совпадения. Один из испанских военачальников участвовал в разгроме Рима. Это был дон Педро де Мендоса, мой предшественник на посту аделантадо Рио-де-ла-Платы (он оплатил экспедицию своей долей награбленного). Он основал Буэнос-Айрес, имевший плачевную судьбу. А мне выпало наследовать ему. Так разве ж не была моя затея заранее обречена?

Еще не достигнув Флориды, мы подошли к селению Тринидад на Кубе на двух судах, которыми я командовал как заместитель Нарваэса и которые потерял самым необычным образом, какой только можно себе вообразить. В тех краях называют «ураганом» бурю такой дьявольской мощи, каких не бывает ни в Средиземном, ни в Северном море. Кажется, именно тогда я понял, что те земли, в которых мы хотим повторить наш мир, это на самом деле другая планета со своими законами, не похожими на наши. Перед тем как разыграться небесному хаосу, установилась жаркая, райская и благодатная погода, так что мы не понимали, почему индейцы покидают свои жилища и уходят во внутренние холмистые области острова. Я остался на корабле с мичманами, и, к счастью, большая часть команды сошла на берег.

Вдруг налетел сумасшедший ветер, который, опять же к счастью, застал меня тоже на суше, потому что я хотел присутствовать на мессе. День превратился в ночь, дождь хлынул как из ведра, гонимый ветром, от которого капли ударяли, как пули. Сперва он разметал ветви и крыши хижин, потом стал выворачивать с корнем деревья и кусты, пальмы остались без верхушек и гнулись как тростник. Вот тогда, в этой тьме, мы услышали живые голоса бесов — они перекрикивались и дико хохотали. Легион бесов. Бесы плясали в налетавших потоках воды, поднимавших с берега даже камни и раковины. Мы отчетливо слышали ужасный дьявольский оркестр — тамбурины, колокольчики, флейты, другие инструменты как бы из адского кафедрального собора. Я и еще три-четыре человека остались живы, так как нашли возле селения пещеру в скале. Оттуда в сумрачном свете мы увидели, как обрушились церковь и часовни. Опрокинулась и колокольня с последним звоном умерших колоколов.

Да, Америка — страна фурий. Таково было мое первое знакомство с нею. В воздухе, казалось, пахло серой. Приходилось дышать раскаленной влагой, мы задыхались — воздух был тлетворный, больной, как дыхание гиены. Потом, обессиленные грозной опасностью и страхом, мы, помнится, беспробудно уснули, потеряв чувство времени.

Когда уже можно было выйти из пещеры, вокруг царила зловещая тишина. От селения ничего не осталось. Море проникло во все низкие места до самых холмов и очистило землю от следов человеческого присутствия. Пройдя милю от берега, мы наткнулись на шлюпку одного из судов — она туда не доплыла, а долетела. Потом нашли обезображенные тела лоцманов, и на расстоянии четверти лиги[60] от притихшего залива — ставшее на якорь между деревьями на холме мое собственное судно, перенесенное бесами, надо признать довольно бережно, в такое место, откуда оно могло бы отчалить только в небеса и где оно осталось, чтобы служить гнездом птицам.

Лусинда настолько удивлена, что мне не верит. Пришлось найти на первых страницах моей книги, которую она так внимательно читала, это место, чтобы доказать ей, что все там уже написано.

Лусинда мне заметила, как бы размышляя, что, несмотря на все, она предпочла бы эти приключения и опасности скучной жизни, когда ничего не происходит. И она оглянулась на книги библиотеки и на каноника, который направлялся на ждавший его пятничный обед с рыбой и сбитыми сливками.

Действительно, мы очутились в Америке. Мы были как индейцы среди индейцев — настолько велики были наши бедность, бессилие и беспомощность. Странная участь — явиться с намерениями и вооружением завоевателя и оказаться в положении более жалком и трудном, чем последний из завоеванных.

Вдобавок с того ужасного рассвета на острове Мальадо выяснилось, что без индейцев, без их примитивных и существенных навыков нам не удалось бы выжить.

Какой-нибудь чиновник в Совете Индий никогда бы не сумел понять, что с точки зрения жизни в естественных условиях мы сравнительно с индейцами стояли гораздо ниже. Просто они были более совершенными животными на этой земле. Они умели находить смокву, нюхом чуять ягоды, ловить рыбу голыми руками, мастерить западни для дичи, такой недоверчивой и юркой.

— Но что было дальше? Что стало с вашей милостью и вашими товарищами?

Тогда я объяснил Лусинде, что, когда мы умирали от холода на берегу, где произошла катастрофа, нас вдруг окружили индейцы дакота — тела их для устрашения были раскрашены черной и красной краской, их боевые цвета, и вместо того, чтобы нас убить, как поступил бы Нарваэс, будь он на их месте, они побросали свое оружие на песок, окружили нас, стали на колени и принялись громко рыдать — видимо, чтобы привлечь богов нам на помощь. Это был ритуал сочувствия, сострадания, такой искренний и трогательный, что Дорантес предположил, что они истинные христиане. Он начертил на песке большой крест, но вождь индейцев глянул равнодушно, не переставая взывать к небесам. Слезы, как летний дождь, струились по размалеванным лицам индейцев. Наше страдание, наша незащищенность словно были смягчены этим ритуальным проявлением скорби.

Я попытался объяснить Лусинде, что подобное поведение индейцев, о котором я раньше не слышал, имело в дальнейшем решающее значение в моей жизни. По крайней мере, в моей жизни «конкистадора».

Без сомнения, какой-то бес-проказник издевался надо мной: варвары, которых люди, подобные Нарваэсу или Писарро, убивали сотнями для установления истинной веры, плакали, сокрушаясь над моей беззащитностью, соболезнуя нашей беспомощности и беде. Нам, покорителям мира, голым, без доспехов и мечей, пришлось учиться у дикарей ловить рыбу и находить съедобные, неядовитые корни.

Удивительнее всего, что на острове Мальадо, в этом мире навыворот, мы, цивилизованные люди, опустились до уровня настоящих чудовищ, так как стали людоедами! Случилось так, что пятеро потерпевших крушение моряков с другого судна, которое мы построили и спустили на воду в заливе Кабальос, укрылись в хижине на другом краю острова.

Так вот, они постепенно съели друг друга, пока через несколько месяцев не остался только один из всех, наверняка самый хитрый. Дакоты обнаружили его в той жуткой хижине — он был толст, окружен костями и кусками мяса, просоленными в морской воде и предусмотрительно подвешенными к потолку. Дакоты пришли в ужас и сообщили об этом страшном факте даже враждебным племенам, как если бы они встретились с эпидемией чумы или опасностью столь грозной, что им пришлось бы объединиться даже с неприятелями. Для нас все это было очень скверно. Мы потеряли уважение людей, расположенных верить в божественность всякого бородатого человека, приплывшего по морю с востока.

Никогда не забуду имен каннибалов, съеденных один за другим: Лопес, Карраль, Паласиос и Гонсало Руис. Эскивель впоследствии приготовил вяленое мясо еще из Сотомайора, и, как он через несколько месяцев признался со слезами, он съел также двух монахов, о которых думали, что они убиты индейцами. Возмутительно было еще и то, что Эскивель даже прибавил в весе. Теперь, по прошествии стольких лет и стольких событий, я вспоминаю его бегающие глаза, липкий, отравленный пожиранием человечины взгляд. Он пристроился к нам, жил, словно не чувствуя за собой особой вины, словно он стал жертвой злого рока. Старался, однако, не очень попадаться на глаза.

Думаю, индейцы удивлялись, что наше правосудие не приговорило его к смерти. Они видели, как у нас казнили людей за дезертирство или за кражу съестного, и их возмущало наше бездействие по отношению к Эскивелю.

Потом, много времени спустя, когда нас уже разделили на несколько групп, я узнал, что индейцы его убили, потому что одной женщине приснился вещий сон, в котором она увидела, что Эскивель жадно пожирает ее ребенка. Его кинули на растерзание голодным шакалам.

Нас разделили скорее как рабов, нежели как свободных людей. Все иллюзии о приписываемой нам божественности были забыты. Мы уже не были ни полубогами, ни богоподобными. Мы были подобиями людей, нищими, подозрительными и мало приспособленными к трудностям, причиняемым непогодой.

Однако мне повезло, меня приняла семья индейцев, обитавших среди холмов в центре Мальадо и собиравшихся вскоре покинуть побережье острова, где они зимовали. То была семья самого касика — он за мной понаблюдал, посмотрел мне глубоко в глаза и решил, что я останусь с ними. Они готовились возвратиться на север, в страну гигантских коров и быстрых оленей.

Мне предстояло прожить с ними шесть лет моей жизни.

— Шесть лет! Так много! — воскликнула Лусинда, заметив, что я скорее расположен обойти их молчанием, как я сделал в «Кораблекрушениях». — Шесть лет! — Ее изумление наивно, однако так же логично, как у недоверчивого Фернандеса де Овьедо, посетившего меня.