Читать онлайн «Средний путь. Карибское путешествие». Страница 45

Беглые рабы сражались так, как не мог сражаться никакой голландский наемник или „верный раб“ (в батальоне Стедмана были негры Окера и Гоусари, которые за десять лет до этого предали Атту, вождя восстания рабов в Бербисе), и никто никогда их не победил. К концу восемнадцатого века вражда сошла на нет, и независимость буш-негров была молчаливо признана. В лесах буш-негры переделали свою жизнь на африканский манер: были сформированы племена, размечены племенные территории. Буш-негры не вступали в брак с представителями чужого племени или расы и гордились своим чисто африканским происхождением: оно означало, что они происходят от свободных людей. Расселившись по рекам, они стали выдающимися навигаторами и рыбаками. Отгороженные от мира, они вспомнили африканские искусства резьбы, пения и танца, вспомнили африканские верования. Они создали свой язык; в глубинной своей основе этот язык стал африканизированным. И пятьдесят лет назад они создали письменность.

В 1916 году доктор С. Бонн, врач в правительственной больнице в Парамарибо, увидел, как один из его пациентов, буш-негр по имени Абена, из племени ауканер или дьюка, рисовал какие-то странные буквы. Абена вполне охотно объяснил их значение и сказал, что их создал другой негр его племени по имени Афака. Бонн познакомился с этим Афакой, который не раз объяснял ему и отцу Морссинку (католическому миссионеру), как во времена кометы Галлея ему во сне явился человек с листом бумаги в руке и приказал изобрести письменность для своего народа. Первое должно вести ко второму, второе к третьему и так далее. Следуя этому видению, он стал изобретать по знаку каждые два или три дня, до тех пор пока, в конце концов, не получил 56 букв, с помощью которых он смог записывать свои мысли. В 1917 году Бонн совершил поездку в страну дьюки и с помощью нового алфавита смог рассылать послания, которые понимались и принимались к исполнению.[13]

Несмотря на то что Гранман (происхождение этого слова очевидно) племени Дьюки изгнал Афаку из племени за создание письменности без разрешения и на то, что называть его стали „na wissi-wassi man“ — „этот никчемный человек“, его алфавит сохранился: в 1958 году мистер Гонгрейп посылал письма, написанные им, и получал такие же ответы. Афака Атумиси умер в июне 1918 года. На его могиле был найден крест с эпитафией его же алфавитом: „Masa Atumisi fu da Katoliki Kerki“ — „Атумиси принадлежал Святой католической церкви“. Это, строго говоря, не было правдой; но именно его христианские наклонности и внушили подозрение вождям буш-негров. И вот загадка: тридцать четыре знака алфавита Афаки встречаются в алфавите племени вай в Либерии. Что это — пример расовой памяти? Или у Афаки было что-то от Моисея из озорной повести Томаса Манна „Скрижали закона“?

Приглашение на кофе. Я позвонил Корли и пригласил его выпить кофе у меня в пансионе. „Да, — сказал он, — я приду выпить с вами кофе. Я приду в 7.30, мы будем пить кофе до восьми. Но о чем мы будем разговаривать после восьми? О министре? Как вам понравился разговор с министром? Было ли это интеллектуально плодотворным? Нет? Ну, это мне не нравится. Мы должны хорошенько заполнить свой вечер. Давайте подумаем. Да, Брума. Мы поговорим о Бруме“. Но тут я решил, что мне лучше отменить свое приглашение.

Я не мог покинуть Суринам, не побывав в районе Корони, обитатели которого стали столь дороги моему сердцу вследствие своей репутации самых ленивых людей в Суринаме — их называют не иначе как die luie neger von Coronie, ленивые негры Корони.[*] Когда рабство было отменено, кокосовые плантаторы оставили свои плантации бывшим рабам, и те начали вести идиллическое изолированное существование (сообщение между Корони и Парамарибо шло только по морю), изгоняя пришельцев других рас, включая сотню индийцев, чья энергичность угрожала нарушить покой Корони: до наших дней негры Корони не продают землю никому, кроме как неграм, причем неграм, похожим на них самих. Время от времени они испытывают нужду в деньгах; тогда они собирают немного кокосов и продают их на масляную фабрику. Фабрика эта рассматривается ими лишь как местное удобство и редко используется на полную мощность. Планировщики фабрики впадают в отчаяние, но негры Корони, теперь обладающие избирательным правом и знающие свою силу, отказываются торопиться. Они разрешают китайцам держать лавки в своем районе и почему-то разрешили одной индийской семье обосноваться у себя.

Такова, во всяком случае, легенда, бытующая в Парамарибо. Джонни, бармен в „Палас Отеле“, который знал Корони и ту самую единственную индийскую семью, предложил сопровождать меня, и однажды рано утром мы отправились в поездку за сто миль. За городом дорога была без покрытия и вся в таких траншеях и выбоинах, которые мог учинить разве что проход танка. Велосипедисты были в масках против пыли, а бесчисленные дорожные рабочие — в защитных очках.

Земля была плоская, неизменно плоская. Лес начинался сразу за хижинами, вытянувшимися вдоль дороги как по ниточке. Суринам малонаселенная страна. Здесь он выглядел заброшенным, запущенным, ничьим и ни к чему не имеющим отношения, с обитателями, в основном яванцами, затерянными в непонятном пейзаже, настолько однообразном, что не возникало никакого желания его понять. Но у каждой хижины был свой огородик: жили здесь не рабы с побережья Британской Гвианы.

Прохладные рощи кокосов с мягкими белыми пятнами солнечного света возвещали начало Корони. Мы остановились под свесами китайской лавки, и я стал разыскивать de luie neger. На той стороне дороги в тени чахлого дерева сплетничали три старика. Тайком — из-за сведений о враждебности к чужакам — я приготовился сфотографировать их. Сфотографировал: позируют с застывшими улыбками. Один человек заливал воду в бочку на воловьей упряжке — он тоже тут же стал позировать, приказав своему сыну улыбнуться. Другой вез на руле велосипеда мешок кокосов, очевидно, направляясь к знаменитой масляной фабрике. Больше вокруг никого не было. Я убрал фотоаппарат. Я ожидал встретить нечто более пасторальное, менее знакомое, чем обветшалая вест-индская деревня с бетонными административными зданиями и лавками из дерева и рифленого железа.

Под высоким раскаленным небом на север к морю простираются плоские поля, пересекаемые длинными прямыми каналами, в которых, накренясь, лежали в грязи несколько лодок с мачтами, как у Ван-Гога. Мы прошли к кокосовым плантациям, где росла густая трава, канавы тоже заросли, а большие и злобные москиты прокалывали своими жалами мои брюки и териленовые носки. Небольшие серо-черные деревянные дома на низких сваях стояли в чистых земляных дворах, пропеченных солнцем, и во дворах росли гранатовые деревья, три-четыре на каждый дом. На каждом дворе лежала небольшая груда кокосов и была маленькая деревянная палатка со скромным ассортиментом фруктов: два-три апельсина, возможно, дыня, два-три граната, больше ничего: один прилавок напротив другого, через травянистую пешеходную дорожку и глубокие канавы. Опасно узкая доска, а иногда просто поваленный ствол кокосовой пальмы соединяли края канав.

У Джонни, бармена, было семеро детей, и он хотел взять с собой в Парамарибо немного фруктов. Он пересек канаву, вошел во двор, поднялся на крыльцо и постучал в закрытую дверь, над которой голубой краской было написано: God is boven alles.[14] Окно отворилось, Джонни объяснил, что ему надо. Вскоре открылась дверь, и негр, подтягивая брюки, спустился босой во двор, собрал, только пару раз встав на цыпочки, несколько гранатов с низких деревьев, дал их Джонни, получил несколько монет, вежливо простился, поднялся по ступенькам и снова закрыл дверь.

У нас возникли некоторые трудности с обнаружением индийской семьи: дорожки и канавы, дома и поля здесь все выглядели одинаково. Дом стоял на прямоугольном участке земли, по всем сторонам шли канавы, и он казался обнесенным сплошным рвом. Ржавеющий металлолом в сарае из ржавеющего рифленого железа; велосипедное колесо у столба; курицы в пыли и сохнущая пыль под несколькими кокосовыми пальмами; лающая злобная дворняга; москиты — густой стаей — во влажной жаре. Молодая нервная индианка в неопрятном черном платье придержала собаку. Мы пересекли ров и прошли к задней части дома, где на земле ничем не защищенный от солнца сидел древний старик с седыми волосами и белой щетиной и натирался маслом. Комары его не трогали; Джонни они не трогали тоже. Но ко мне они просто прилипли, к моим волосам, рубашке, брюкам, и даже к отверстиям для шнурков в моих ботинках. Движение им не мешало; их надо было счищать щеткой.[*]

Старик был рад посетителям. У него только что произошел досадный инцидент: он выпал из верхнего окна на землю. „Это стоить ему тридцать гульденов“, — сказал Джонни. Но старик рассказывал всю историю так, как если бы это была чистая комедия. Его удивляла его собственная немощь — она, в конце концов, была такой нелепой — и он приглашал нас разделить с ним шутку. Его лицо, хотя и очень сморщенное, было все еще красивым, самым живым на нем были глаза. Он родился в Индии и приехал в Британскую Гвиану по контракту, отработал свой контракт и вернулся обратно в Индию, потом опять заключил контракт. Он говорил кое-как по-английски, а также на хинди, голландского он не знал. Как он оказался в Суринаме? Это была самая приятная часть всей шутки. Он женился в Британской Гвиане, а потом — он удрал от жены! Он повторил это не раз и не два. Этот трюк, который он выкинул сорок или пятьдесят лет назад, был самым большим событием в его жизни, и оно не уставало удивлять его. Он убежал от своей первой жены!