Читать онлайн «POP3». Страница 5

Возможно, эта гипотетическая ситуация чем-то сродни практике Чань — для тех, кто вознамерился приступить к постижению Чань, горы — это горы, реки — это реки. Для тех кто сделал первые шаги на поприще постижения Чань — горы уже не горы и реки уже не реки. Для тех, кто достиг просветления — горы есть горы и реки есть реки.

На фоне этих или других рек, гор, залива и мостов я вижу вас, склоненной с потайным фонариком над иным пейзажем. Почему нет? Каждая обложка — не что иное как пейзаж, точнее, нечто вроде обещания пейзажа, или его код. Порой — фальшивый. На обложке, которую упоминаете вы — машина называется мерседес-бенц. У отца был еще «хорьх».

Но представьте себе бесконечные миры книжных обложек…

В возрасте 6 или 7 лет (я читал запоем, что под руку попадется) соседка, Мария Болеславовна Таньковская — она со своей матерью, розово-зеркальной старухой к концу жизни говорившей только на французском, жила во второй половине дома — повела меня в библиотеку, заведующей которой была.

Идти было недалеко, стояло невероятно сухое и ветреное лето. К югу, за Вапняркой, горели степи. Библиотека располагалась в одноэтажном доме, заросшем сиренью, жасмином. Надо всем этим неумолчно шумели огромные акации. Окна библиотеки были раскрыты настежь. Кроме нее, выправлявшей что-то в формулярах, и меня в доме никого не было. Я бродил на цыпочках по залам со стеллажами и поначалу только слушал, как шумят акации, втягивая этот особый запах едва уловимого тления, исходивший от книг в горячем воздухе; потом вылез в окно и, помнится, долго стоял в лопухах, рассматривая книги со двора — это волшебное соединение «вне» и «в» было поистине головокружительно.

Добрый день, Аркадий!

Я тоже соскучилась по Вашим письмам, а особенно по разным употреблениям Вами слова «помавает»: оно мне очень нравится, и я уже где-то умудрилась его использовать. Мои дни уныло протекают в изучении биографии Нади Буланже, французской пианистки и преподавательницы, чья мама, кстати, уродилась русской княжной, картин Караваджо, а также книги Виттэйкера Чамберса, о которой Ваш Вайнбергер как раз и упоминает, называющейся «Свидетель».

Здравствуйте, дорогой Аркадий, странствующий по дорогам с подорожной!

Распечатываю Ваши письма в разноцветных чернилах, зеленых и красно-вишневых, а также бледно-серых, клетчато-точечных, ибо в моем принтере отсутствует черный цвет, так же как, вероятно, отсутствует он и на предвкушающей свое появленье на обложке моей книги фотографии лондонского фотографа, чьи непостижимые уменья удваивают не только удовольствие восприятия «радужного мелькания», но и бюджет.

«Снег же черных букв» плавно усыпает кварцево-светящееся поле экрана, и чтобы его собрать на обратной стороне глазного яблока, не нужен потайной фонарик, а нужны простые, но быстродействующие, со скоростью приближающегося автомобиля («хорьха» или «бенца»), приближающие вначале неразличимый одиноким подорожным пешеходом, но потом все более действенный, текст очки. Потайные же фонарики, так же как и потайные ультрафиолетовые авторучки, отмычки и бронежилеты, смирно покоятся на страницах моего любимого военно-преступного каталога: вспомним Тимура, вспомним и команду его, вспомним то ли «Детство» человека, то ли «Судьбу» барабанщика, с дядьями безумными, оказавшимися, как Виттэйкер Чамберс, шпионами, и пишущими доносы тайные тайными же чернилами, прямо на глазах исчезающими… Думалось — шутка. Скорее же всего, Аркадий Гайдар именно это достиженье науки в виду и имел: ultraviolet реп стоит 6 долларов, лампа же, нужная для возвращения к жизни стихов, написанных им — 27 баксов. Не поэтому ли распечатываются и Ваши письма элегантнее всего фиолетовым цветом?

Что касается «книги» моей, то пока она совпадает белыми листами сама с собой, как метко заметили Вы однажды в статье о Кондратьеве, и только еще начинают проявляться под действием лампы начальные строки, страницы… Конец же ее может сравнен быть только с концом света, слухи о котором возрастают с уменьшением количества годов, оставшихся до начала следующего тысячелетия… Однако буду думать все время о Вас и Вашем английском фотографе, держа Вас, вместе с исчислением тысячелетий, в уме.

Том Стоппард, побыв некоторое время Томасом Эпстайном, вчера опять превратился в самого себя и очутился в городке Пидмонте, что недалеко от Беркли. К моему величайшему удивлению, на следующий день как я возвела его к знаменателю жизни в письме к Вам, Аркадию, упомянув «Аркадию», Аркадину, Ригу… он объявился опять, и на этот раз в качестве скринрайтера, написавшего сценарий к фильму «Shakespear in love».

На этот фильм меня и пригласил мой друг Сет, который является профессором университета в Беркли и который живет за один блок от того дома, куда когда-то неизменно пребывали письма Набокова, а именно является соседом дома ныне умершего Глеба Струве (как раз в произведении того самого дома Набокова, в котором Вы как-то читали стихи (и не понятно, что тут имеет в виду автор — произведение ли, Набокова ли, или дом, в котором эти стихи читаются), но Смердяков ли, Свидригайлов, а на самом деле Сумароков, или просто Смуров, герой произведенья «Соглядатай», как раз и убивает себя и попадает в макро- и микро- тождественный мир. Единственная разница, однако, между Вашим построением и набоковским — и разница очень существенная — та, что Смуров этот в «новом» мире встречает самого себя, там живущего — при полной же тождественности, о которой Вы говорите, где «горы — это горы, а реки — это реки», а «выше гор могут быть только горы», как Высоцкий сказал, так вот, при полной тождественности он вряд ли бы встретил себя.

В фильме же Стоппарда «Влюбленный Шекспир» возлюбленная Шекспира играет сначала Ромео, а потом и Джульетту, в то время как сам Шекспир, будучи самим собой, то есть Шекспиром и будучи влюбленным в Джульетту, играет, в «финальном спектакле» только Ромео. Когда происходит стычка между бандами Монтекки и Капулетти на сцене, играемая труппой Шекспира, на сцену врывается другая группа актеров, враждующая с актерами, играющими Монтекки и Капулетти. При такой «натянутой» синхронизации получается, что в момент гибели Ромео и Джульетты должны погибнуть и актеры, играющие их — то бишь сам Шекспир и его подруга. А этого-то и не происходит, и поэтому фильм несколько разочаровывает, напоминая кисель, замешанный на отражениях клюквенных Гильдерстерна и Розенкранца…

Однако, Ваши идеи о макро и микро меня невероятно волнуют. Что за порошок принимают Ваши герои? Похожий на тот, что съел человек-невидимка? Нет ли тут какого подвоха в мимикрии? В микро- и микромимикрии? Мир, в котором Ваши подорожные путешественники пребывают — к примеру, мир змей; есть же бабочки, которые этими змеями могут прикинуться. Края совпадают, но только мы с Вами знаем о змеях…

Милая Рита,

очки поставлены на свое место и теперь праздный ночной гуляка может за несколько копеек посмотреть на неведомый ему мир секретных отношений в тексте. Кстати, почему на всяких балюстрадах (там, где цветет неслыханная дружба, за которую иногда жалуют генералами) или заснеженных вершинах холмов ставят подзорные трубы, а не мелкоскопы? С другой стороны, последние гораздо приемлемей ставить в барах. Допустим, ночью, возвращаясь со спектакля Стоппарда, вы решаете дернуть shot коньяку и, вот, когда, наконец, вожделенный состав оказывается в вашей ледяной руке, вы, вместо того, чтобы сушить мозг какому-нибудь Филиппу Мэрлоу, либо безумному профессору словесности, потратившему жизнь на изучение деепричастного оборота у Тредиаковского, платите четвертак и бартендер, понимающе подмигивая, выдвигает вам медный микроскоп (а то и электронный — it depends) и, вот, еще одно сладостное мгновение и, разгоняя до скорости света, на лице ухмылку Джиоконды вы окунаете зрачки в мир, где бабочки и змеи суть одно и тоже, где вирусы вгрызаются в белковые цепи, а Блейк по-прежнему заливает акварелью своих прозрений то, что и назвать чем-то затруднительно для взрослого человека. Далее начинает (безо всякого на то основания, разумеется) тема Гильгамеша.

Несколько дней тому, сидя в Борее, и находя себя в состоянии уплатить за несколько бутылок пива, после второй из них, я предложил поэту Владимиру Кучерявкину написать колоссальную по размерам вещь — эдак на метров 56 длиной. Экзистенциальный проект.

Мы договорились, что каждый день (вранье, конечно же! обыкновенное вранье!) будем оставлять друг другу конверты с тремя-четырьмя строками. Первые не потребовали конверта и я надиктовал следующее — «Дверью скрипнул Гильгамеш//Спина заскрипела у Гильгамеша…»

Лихая забубенность первой строки, как вы видите, тотчас и необычайно резко транвестируется прозаизмом последующей строки, как бы редуцируя безусловное воспарение демиургического акта ношения дверей по миру к обыкновенному человеческому переживанию люмбаго.