Читать онлайн «Приключения бывшего мичмана». Страница 96

Нагулявшись по валам и нафотографировавшись, мы подходим к бивуаку. А там уже уха в казане исходит паром, казаки у него, будто вокруг центра вселенной, суетятся. Мы также с большим аппетитом подкрепляемся ухой, а потом догоняемся гречневой кашей.

В сумеречном небе виден легкий самолет, который облетает казачий стан, наверняка, любуются шермициями и сверху фотографируют. Евгений Николаевич предлагает:

— Давай здесь переночуем, чтобы не мотаться туда–сюда.

— Так ведь водки уже нет, — замечает мой атаман.

— Точно, дуба дадим, а мне потом перед вашим батькой отвечай. Поехали, а завтра утром рано вернемся, — соглашается хозяин.

За нами приезжает его сын Сергей. Вместе с нами в машину грузится Сергей Иванович. Дорога занимает примерно около часа, поэтому наши разговоры бесконечны. С подъесаулом мы беседуем о флоте, но начинает говорить Евгений Николаевич, я умолкаю и с интересом его слушаю:

«Шестого июня звонят мне казаки с Луганщины:

— Нас окружили, щас укры начнут нас долбать. Что нам делать?

Я тут же набираю Козицына, который там же, на Луганщине, но на другой позиции, и объясняю ему положение. Рассказываю, а меня всего колотит, мне стало страшно, вдруг там погибнут мои товарищи. Не знаю как, но Николай Иванович к ним прорывается и говорит:

— Не переживайте, казаки, это моя уже пятая кампания, прорвемся.

Берет ручной калаш и вперед, а все за ним. Вот так Атаман и вывел моих казачков из окружения. Так ведь он тоже не молодой, да и ноги больные. Тогда наши этим украм столько наваляли…»

Сначала по мосту пересекаем реку Аксайку, а потом проезжаем через город Аксай. Николай Евгеньевич вспоминает о Минске:

— Самый чистейший город — это Минск. А в Советском Союзе самым чистым считался Ростов–на–Дону. Зато сейчас, там, где мне пришлось побывать, самый чистейший Минск. А может, это было сделано специально к празднику…

Я улыбаюсь, так как вспомнил анекдот, который рассказал мой друг Петр Калинин. Три года назад он вместе с Россолаем принимал Козицына с внушительной делегацией атаманов. Тогда им уже успели показать Минск и везли в Браслав. В дороге заходит разговор о чистоте и порядке. Николай Иванович, не веря глазам своим, утверждает, что Минск привели в порядок по случаю Дня Независимости. Но чем больше он видит наши чистые дороги, тем больше убеждается, что это отнюдь не потемкинские деревни. А потом уже в конце пути кто–то из гостей замечает:

— Какая же чистота, даже на трассе ни одной пустой бутылки не валяется.

Но другой бдительный попутчик замечает:

— А помните, давеча мы видели бутылку на обочине?

На что Козицын с укоризной пеняет:

— Неужели не ясно? Это же наш россиянин проехал.

Мы с Евгением Александровичем объясняем, что у нас в республике дворники работают на совесть, поэтому ни у кого рука не поднимается мусорить. Ростовский атаман вспоминает Киев, где три раза в день по городу проезжали поливочные машины и мыли улицы. Вот где была чистота! С сожалением говорим об Украине, где, по сути, идет гражданская война. Чтобы наладились человеческие отношения, там должны воспитать не одно поколение.

По дороге высадив Сергея Ивановича у его дома, мы возвращаемся в Ростов. Здесь нас встречает супруга Евгения Николаевича, кстати, ее отец — казак родом из Новороссийска. Светлана накрывает стол, мы садимся, чтобы обмыть награду. На ней имеется надпись: «Герою национального возрождения Донского казачества». Россолай опускает звезду в рюмку, а матерчатую планку оставляет снаружи, встает и торжественно заявляет:

— Служу Отечеству, православию и Всевеликому Войску Донскому!

Мы его поддерживаем, чокаемся и выпиваем. Наступает пауза, во время которой мой атаман призадумывается, потом его нечто озаряет, и он выспренно декламирует:

Донской казачий зов,

Покой нам только снится.

Мы вышли из донских азов,

Русь с казаками состоится!

На второй день шермиций мы в прежнем составе прибываем в Аннинскую крепость, сегодня здесь чуть теплее. Казацкие забавы продолжаются. На площадке для выездки молодые казаки и казачки соревнуются в джигитовке. Мимо нас галопом проносится всадник, который будто срисован с иллюстрации к роману или повести о Гражданской войне. Я едва успеваю его сфотографировать в тот момент, когда задние ноги гнедого коня опираются на землю и готовы от нее оттолкнуться, чтобы совершить прыжок, а передние выбрасываются вперед. Хвост и грива развеваются на бегу и свидетельствуют о стремительной скачке. Казак или красный командир, одетый в кубанку, гимнастерку с портупеей и кобурой, привстав на стременах, напряженным телом наклонился вперед. Он похож на натянутую тетиву лука. Левой рукой всадник держит коня за поводья, а правой, отставленной назад, сжимает наган. Его лицо, обрамленное бородой и усами, обращено вперед и выражает готовность к схватке. Единый порыв коня и всадника настолько хорош, что мне, горожанину, раньше не видевшему такого, зрелище кажется потрясающе красивым. Впрочем, нет, не кажется, издревле известно, что нет ничего органичней человека на лошади.

По пути к атаманскому бивуаку встречаем казачьего полковника, который нас окликает:

— Женя, братка!

Полковник на праздник взял младшую дочь и внучку от сына. Дочка лет шестнадцати застенчива, а внучка трех–четырех лет прячется за руку деда. Я смотрю на его потемневшую от земли ладонь с неровно стрижеными ногтями и вижу руку труженика. Чернозем настолько въелся в кожу, что никаким хваленым мылом и щеткой уже не отмыть. Полковник говорит, что сегодня Козицын здесь вряд ли появится, так как он встречается с какими–то генералами.

Подходим к казакам, сидящим за столом, они приглашают угоститься ухой и кашей. Сначала мы из термоса наливаем себе ухи, которую едим и нахваливаем. Потом мой атаман подходит к казану и чумичкой накладывает кашу в пластиковую тарелку. Но атаман ростовский проявляет истинное гостеприимство, отнимает поварешку и сам накладывает гостю кашу. Лицо Евгения Николаевича светится добром и радушием. Мы едим и общаемся с казаками. Один из них неторопливо и со смешками рассказывает, как вчера кто–то, перепив, кричал «слава Украине». Но недолго, ребята ему по–казацки «деликатно» указали на неуместность подобных политических лозунгов.

Мы продолжаем общаться с молодыми казаками и с теми, кто постарше. Все к нам относятся весьма доброжелательно. Александр Григорьевич Лукашенко настолько им нравится, что все казаки готовы хоть сегодня избрать его лидером России. Нам очень приятно слышать, наверное, самую высокую оценку, какую только можно себе представить. Хотя мне нравится и Владимир Владимирович Путин, поэтому отвечаю:

— У вас же свой прекрасный президент, который ведет Россию правильным курсом.

К нам присоединяется заместитель Атамана Анатолий Петрович Агафонов. Поговорив с нами минут сорок, он уходит по делам. В поле зрения находится инструктор рукопашного боя, который показывает виртуозное владение шашкой. После этого мы с ним и его товарищем фотографируемся.

Втроем гуляем по территории крепости, в это время казаки убирают палатки, столы и другое имущество. Метрах в двухстах от бивуака натыкаемся на стол и лавку. Здесь мы размещаемся и продолжаем часа на четыре бесконечный, как степь, разговор о жизни. Под влиянием ветра свободы и простора мой атаман к Евгению Николаевичу обращается с пафосом:

— Ты понимаешь, это называется подвигом. Женя, это называется подвигом…

Слово «подвиг» на ростовского атамана действует, будто магнето, которое из его памяти высекает искру очередного случая:

— Извини, но я тебя перебью. Как–то Николай Иванович посылает Стасика и Сережку за боеприпасами и там они попадают под бомбежку. Они покинули КамАЗ. При этом Сережка сверху прыг на Стасика и обнял его, собой накрыл. Я спрашиваю: «Зачем ты это сделал?» А он отвечает: «Не знаю. Мы бы вдвоем погибли. А так меня бы грохнуло, а мой братик Стасик остался бы живым».

Свою короткую повесть Евгений Николаевич заканчивает словами, которыми начинал тост его визави–атаман:

— Вот это подвиг.

Мы пьем за подвиг, о котором знал лишь отец, теперь знаем и мы. Слушаем колокола. После рассказа, который мог оказаться трагическим, их звон кажется грустным и печальным.

К нам иногда, будто бы проведать, подъезжают казаки на конях. Мы подносим им белорусскую чарку, одновременно восторгаемся прекрасными животными.

— Чудо природы, — говорит мой атаман.

Снова слышны колокола. На походной звоннице четыре колокола, их мелодичные голоса проникают в душу, наполняя ее задумчивой радостью. Темнеет, а мы продолжаем беседу. У Евгения Николаевича в телефоне окончательно садится батарея, но мы знаем, что нас скоро заберут. И тут у Евгения Александровича экспромтом рождаются стихи о казачьем духе, об атамане Платове, о подвиге, о всаднике в черной черкеске, о ростовском атамане, обо мне, о наших предках и дыме костра, который развел мой атаман.