Читать онлайн «Комната мести». Страница 24

— Он чем-то болел? — спрсил я.

— О, нет! — покачал головой Жоан — У него были заболевания, свойственные сибаритам и гурманам: подагра, увеличенная печень… В общем, ничего серьезного. Кардинала убили. О том, как это случилось, я, естественно, узнал от Мамы Чудо. Графиня тяжело болела и практически не вставала с пастели. Ее дочь влюбилась в индийскую актрису и уехала в Индию, а стая лимуров нашла себе другую покровительницу. Я вошел в пахнущую лекарствами спальню Монферрато, поцеловал ее слабую костлявую руку и спросил, что случилось с кардиналом. Мама рассказала мне, что Джакомо был убит Николой. Парень много тратил денег, оставлял миллионы лир в бутиках и ресторанах, гонял по Риму на Феррари последней модели. Джакомо хотел отнять у него свою чековую книжку, но Никола избил его, связал проводом и, засунув в ванну, включил кипяток. Кардинал сварился заживо. Его нашли всего в экскрементах и с кожей, превратившейся в корку. У Николы объявились известные покровители, откупившие его от обвинения, а про Джакомо сказали, что у него случился инсульт, что он пытался вылезти из ванны, но случайно перекрыл кран холодной воды… Хоронили монсеньора Аспринио в закрытом гробу на кладбище в городе Бриндизи. Вот и все. Бог припомнил ему разорванное горло Папы Иоанна Павла Первого и внутренности на тротуарах Палермо, он ушел, сваренный в боли своих жертв. Я ездил в Бриндизи, вылил на его могилу бутылку Брунелло ди Монтальчино девяносто первого года. В этом вине слышится шуршание шелка кардинальских одежд. Ежевика, душистый перец — классический респектабельный букет, но под поздней записью тосканских специй хранится средневековая живопись. В ее пастозных широких мазках чувствуется дубовая бочка, в которую сливали человеческую кровь.

— Я завидую тебе, — сказала Эшли, когда Жоан закончил изливать душу. — Ты прожил яркую жизнь, побывал и в раю, и в аду. А вот я только в аду…

Француз полез в карман пиджака и, никак не отреагировав на наше удивление, достал плоскую фляжку с алкоголем.

— Возьми, Эшли. Воды у меня нет, но бренди может хоть немного утолить твою жажду?

Эшли молча осушила фляжку, вытряхнула в рот последние капли и произнесла:

— То, что я скажу сейчас, полностью перечеркнет всю мою жизнь. Я никого не убивала! Ни-ко-го!

— А как же ты оказалась в клинике? — недоуменно спросил я — Как же твоя книга, потрясшая неискушенное воображение европейцев?

— «Ублюдки с Манхеттена» не мои, — призналась девушка, покусывая губы, — я украла их у одной шизофренички. В клинике была девочка, совсем съехавшая с катушек. Буйная. До того, как ее болезнь начала резко прогрессировать, она вела дневник.

— Что же тогда случилось с твоими родителями? Они действительно умерли, отравившись газом?

— Той ночью, — Эшли притянула колени к груди и обняла их руками, — я вместе с подругой зависала на одной отстойной тусе, где наглоталась амфетаминов. Я сильно перебрала с таблетками, еле притащилась домой, а родители… Они задохнулись газом во сне… Я всегда стеснялась предков. Законопослушные серые люди без интересов. Кроме бейсбола и стирки они ели, спали, ходили на работу. Они практически не общались между собой, так, мычали что-то друг другу. Вот у моей подруги предки — полный атас! Отец музыкант-неудачник, мать актриса. Оба помешались на викканстве, потом на религии, ходили, долбали всех своим Иисусом. Затем подались к кришнаитам, уехали в Индию, где подхватили малярию. Вернувшись, открыли в Санта-Монике студию тантрического секса… сейчас они правоверные мусульмане. Мои же предки никаких мистических позывов не испытывали. Я пыталась говорить с ними о «высоком», но они замыкались, непонимающе переглядывались, так, как будто в Маккдональдсе им предложили вместо колы виски, становились еще тупее, испуганнее, подобно аквариумным мышам.

— Значит, все-таки не вы спровоцировали их смерть? — спросил Жоан

— Конечно, нет! — усмехнулась Эшли — Я что, идиотка? Да, я жаждала борьбы, антогонизма, преследований. Я мечтала, чтобы мой папаша был вечно пьяным рок-гитаристом или толстым косматым байкером на худой конец, а мать наркоманкой, проституткой, ведьмой. Я верила, что являюсь творческой личностью. Я грезила быть писательницей… Ни литературный кружок, ни респектабельная школа искусств, где заставляют клонировать прошлое, ни очкарики-искусствоведы в бабочках и твидовых пиджаках — ничто не способно научить тебя творить. Я верю в искусство! Но для меня оно — не рефлексия, не созерцание, а ненависть, месть, врожденное неприятие однояйцевого общества потребления, зациклившегося на фетише стандартного благополучия. Искусство возникает в процессе издевательства над его законами, моралью, вкусами, когда ты тыкаешь своим действием, словом, краской в линзы их стеклянных глаз, способных ясно видеть только, когда стемнеет, и только не зашторенные окна, за которыми трахаются… Я знаю, что такое время и пространство, а для них, — Эшли поперхнулась слюной, откашлялась, — для них все это — безликая мутная плазма, в которой они вынуждены барахтаться, чтобы выжить. Я ненавидела жизнь окружающих, их сраные зеленые понедельники, когда люди-костюмы в ажиотаже прутся в офисы высиживать там свое жалкое бабло. Я ненавидела их наркотическую лихорадку, с которой они просаживали бабки на распродажах в Гэпе… Вечером отец собирался вызвать мастера, ему показалось, что в квартире пахнет газом, а утром предки были уже мертвы. У меня не было слез, истерики. Я решила, видимо, находясь в чарах амфетаминовой эйфории, воспользоваться их смертью: сказать, что они меня истязали, и я их отравила.

— Завидую вашему безрассудству, — без тени притворства сказал Жоан.

— У меня не было выхода. Жить так, как раньше, стесняясь за свое грубо-первичное существование, я не могла. Родители мне ничего не могли дать, кроме сандвичей и постиранных трусов. Их внезапная смерть явилась тем неожиданно свалившимся на меня богатым наследством, которым должна была правильно распорядиться. Я чувствовала себя, как Иванка Трамп… Я остригла волосы клоками, ударила себя молотком в скулу, чтобы создать гематому, нанесла на руки порезы в виде крестов. Болезненней всего было лишить себя девственности, оказалось, это нелегко. Я изоралась, пока орудовала в своих половых органах разными предметами, от зубной щетки до отвертки. Наконец, я позвонила в несколько телеканалов и полицию. Слава не замедлила себя ждать. Из дома меня вывели под объективами камер, как Бритни Спирс. Я успела выкрикнуть: «Нет рабству в семье!» Я думала, меня сразу отвезут на сотую Сентр Стрит в «Томб», но мне не было двадцати одного, и потому меня засунули в самую поганую тюрьму Райкерс Айленд. В камере сидели черные, испанки, пуэрториканки. Они отняли у меня матрац, и тогда я поняла в какое дерьмо влипла, но дороги назад не было. «Мне не дадут много, — успокаивала я себя, лежа на верхней койке под пятисотвольтовой лампой, — мне нет двадцати одного, я — жертва насилия. Я созналась в совершенном преступлении». Дура! Мои иллюзии скоро рассеялись. Полиция пробила предков, опросила соседей и выяснила, что членами какой-либо церкви они не являлись, над дочерью не измывались… На меня повесили предумышленное убийство. Старый, похожий на жабу, судья быстро вынес решение: электрический стул. Я подняла вой, я кричала, что была под кайфом и оклеветала себя, что газовый вентиль был сломан… За меня заступились феминистки, правозащитники, даже некоторые церкви, и смертную казнь заменили пожизненной клиникой, хотя однозначного вывода о моей невменяемости врачи не вынесли. В палате-камере, куда меня поместили, находилась еще одна девушка Лорэн. Мы быстро сдружились, и она показала мне свой дневник, в котором шифровала откровения в виде кулинарных рецептов, выдержек из молодежных бестселлеров или фраз из фильмов. Лорэн была адекватной, со странностями, конечно, но все же… Потом ее глаза налились кровью, всю ночь она сидела, раскачиваясь на кровати, и издавала странные звуки, похожие на птичий щебет. Наверно, мы произошли от птиц? Я видела многих сумасшедших, забывших человеческий язык и просто щебетавших, как канарейки в клетках. Пользуясь беспомощностью Лоры, я выкрала ее блокнотик и выучила наизусть. От некоторых ее рецептов меня рвало до желудочного сока. Кажется, она сделала из своих предков колбасу. Когда Лора совсем деградировала, превратившись в нечто, подобное расплавленной на газовой горелке пластмассовой кукле, ее увезли, а я принялась названивать Келли Морей, бывшей ведьме Ла Вея, ставшей крупной издательницей.

Так на свет появились «Ублюдки с Манхеттена». Нежданно-негаданно меня отпустили. Нашлись какие-то неизвестные мне люди, потребовавшие пересмотра дела. Не знаю, откуда они раздобыли кучу доказательств, что мои родители якобы взаправду были изуверами. Я думаю, этим людям хотелось сделать из меня новый молодежный бренд — постготческий мрачно-восторженный голос, рассказывающий, что творится в темной комнате теней детского подсознания, и что кроме мести там ничего нет. Сутками напролет я должна была сидеть и сочинять все новые и новые сценарии, циничные, маниакально-депрессивные, отдающие шизофренией.