Читать онлайн «Только моя Япония (непридуманное)». Страница 8

Нечто подобное, кстати, я замечал и в токийском православном храме. Я видел и чувствовал спиной перемещение ликов и золоченых фигур. Я воочию обнаруживал их как бы взаимозаменяемость и оживленность. Видимо, такое в самой почве и атмосфере местной многослойной во всех направлениях жизни. И я почувствовал и прочувствовал это.

Затем мастер проводил меня в разные отсеки алтарной части, все время, переступая каждый следующий придел закрытости и сакральности, приговаривая, что туда не может заходить никто, кроме мастера.

Только мастер один может заходить сюда! —

И сюда может входить только мастер. —

А вот сюда запрещается входить кому-либо иному, кроме мастера! — говорил он, поворачивая ко мне свою бритую синеватую голову в круглых поблескивающих очках.

Присутствовавший при сем его малолетний внук все время носился как угорелый, вставал, падал, прицеливался в невозмутимого Будду из какого-то своего мне неведомого наисовременнейшего детского вооружения. Поутру младенец колесил по огромному помещению храма на маленькой машинке. Лениво бродила бесхвостая кошка. Собаки, однако, не забредали — все они сидели на цепи в отдалении от храма. Быт же мастера дзэн-буддизма был исключительно обустроен, и не без мелкобуржуазного обаяния и уюта. Что меня, замечу, весьма удовлетворяло и даже радовало.

Помню, как во время одного из моих первых, совместных с Львом Семеновичем Рубинштейном, посещений Германии наш нервный, все время как бы подпрыгивающий, все время беспрерывно и быстро говоривший на приличном русском принимающий и опекающий из бывших левых и даже маоистов, длинный и тощий, в круглых очках на маленькой круглой бритой головке аспирант-славист повел нас вечерком отдохнуть. По его тогдашним левым представлениям нам должно было бы понравиться одно из наиболее радикальных тамошних мест бохумского молодежного общепита. Поздним вечером он привел нас в какое-то нехитрое подобие московской замызганной прокуренной забегаловки с покуроченным и утыканным окурками пластиковым оборудованием — столами, стульями, прилавками, голыми стенами и урчащими холодильниками. Переглянувшись с Рубинштейном, мы скромно, но недвусмысленно заявили хозяину, что подобного радикализма мы вдоволь насмотрелись в Москве и предпочитаем нечто уютное и мелкобуржуазное. В результате почти до середины ночи под неодобрительное, но смиренное молчание немца, ублаженные и разомлевшие, мы просидели в каком-то немыслимо тупом турецком заведении, сидя на коврах за маленькими разукрашенными столиками и под пронзительно-женское гуриеподобное пение из репродуктора. Но было приятно. Во времена нашего убогого стародавнего дворового детства мы только мечтали о подобного рода рае, подглядывая по вечерам в освещенные окна быт более зажиточных соседей с их коврами, телевизорами и яркими картинками на голых стенах.

Так что можно понять, что и обиход и обстановку мастера дзэн-буддизма я принял с пониманием и удовлетворением. В туалетах с подогреваемым полом и сиденьем, оснащенным сбоку каким-то маленьким светящимся мини-пультом (предназначение манипулятивных кнопок с японскими надписями я так и не смог разобрать), висели миленькие, собранные из пазлов изображения котят, козлят и детишек. В нескольких комнатах сияли модные мощные телевизоры с широченными экранами. Огромные жилые помещения заполнены были всяческими торшерами, резными столами и просто удобным японским убранством. Везде стояли огромные холодильники, набитые едой и разнообразной выпивкой, как в дорогих гостиницах. Я справился: а действительно не специализированная ли это какая гостиница для специальных дзэн-буддийских посланников, паломников или странников? Нет, просто жилой дом. И все эти невероятные удобства предназначены для обычной размеренной жизни трех членов семьи — мастера, его жены и престарелой, но улыбчивой матери жены восьмидесяти семи лет. Да, еще упустил временно проживающего внука. Да, еще учеников забыл. Но те если и пользуются удобствами и обстановкой, то, думается, нечасто и нерегулярно. Ученики все-таки. Понятно. Но для одной семьи — действительно очень удобно. И не только для семьи, но и для случайно попавших сюда странников.

Мастер подарил мне черный веер с начертанной на обеих сторонах древнейшей буддийской сутрой. Веер, как мне тут же с уважением и даже с неким почтительным ужасом объяснили осведомленные окружающие, производится только для священнослужителей и в открытой продаже не бывает. Я, естественно, с чувством поблагодарил мастера. Из собравшихся только мой сопровождающий, профессор местного университета, на две трети смог одолеть сложный древний текст. Возможно, сказалось и влияние алкоголя. Остальным, с их ограниченным набором известных иероглифов, текст оказался просто не по зубам. Ну, и еще, конечно, сам мастер с гордостью прочитал ее вслух, что заняло около получаса.

Вообще, он оказался на удивление милым и лихим парнем. На мой вопрос по поводу одного из кушаний, неведомых мне, да и, как оказалось, большинству весьма опытных и искушенных в этом деле сотрапезников, он ответствовал, что это из собачьего хуя. И сам же, не дожидаясь моей реакции, заливисто рассмеялся. Так это и было переведено профессором словесности местного университета — «из собачьего хуя» (вы же знаете лихость всех изучающих и изучивших русский язык любых чужеземных народов и стран в постижении и употреблении нашего мата). Мастер же подарил мне носки, майку и трусы, вернее, все-таки его жена, но от его прямого имени, когда после почти трехчасового блаженства в огромной ванне в огромной же ванной комнате как раз по соседству с молельным помещением я обнаружил, что все свои запасные вещи оставил в месте своего предыдущего пребывания. Подаренные вещи я ношу с благодарностью и теперь, вместе с чем-то вроде стеклянных четок на резиночке, одевающихся на запястье руки. Их перебирание успокаивает и расслабляет, а я так временами нуждаюсь в этом. И получаю. Четки помогают. И я с благодарностью вспоминаю про мастера.

Да, вспомнил еще — по всем городам присутствуют разной степени обустроенности и чистоты общественные туалеты. Это очень важно было упомянуть, не забыть. Вы отлично понимаете причины моей пунктуальности в данном деле. И я вспомнил, не забыл и упомянул, пусть и с некоторой задержкой. Вообще, этот вопрос, вернее, проблема связана для меня с одним необычайным и все время повторяющимся впечатляющим ночным видением, которое я все же здесь приводить не буду, так как оно может произвести неприятное впечатление, будучи соположенным с такой если и не возвышенной, то благостной картиной дзэн-буддийского храмового быта. Может быть, расскажу позднее, если случай придется.

Временами во время разговора мастер настолько широко улыбался, что пропадал. Да, да, пропадал. Тогда я сидел спокойно, ожидая его возвращения и не обращая внимания на остальных, которые тоже уже ни на что внимания не обращали. Мастер возвращался, поднимал чашечку саке, говорил:

Кампай! —

Ваше здоровье! — подхватывал я.

На здоровье! — встревал славист, употребляя столь ненавистное мне словосочетание, занесенное во все страны мира, видимо, поляками и безответственно воспринятое всеми славистами мира как аутентичное российское приветствие во время поднятия стаканов с любым качеством и составом алкоголя. Везде, где ни приходится мне сталкиваться с подобным, я объявляю решительную войну неведомо как закравшейся лингвистической ошибке. Почти неодолимость инерции и лености обманутых не ослабляет энергии и пунктуальности моих воспитательных усилий.

Не на здоровье, а ваше здоровье. —

А мне говорили, что на здоровье! —

И неправильно. На здоровье говорят за едой, в смысле, ешьте на здоровье. А когда выпивают, то — ваше здоровье, в смысле, пьем за ваше здоровье. — Ну, ваше здоровье! — соглашался незлобивый славист.

Мы, медленно потягивая, выпивали. Тогда и я вдруг пропадал, то есть обнаруживал на том месте, где я должен был бы присутствовать, пустоту. Я оглядывался в поисках себя, но обнаружить не мог. Потом переставал и оглядываться, так как терял себя полностью.

Естественно, полностью пропадал и для окружающих. Но они тоже принимали это как должное. Пропадал для всех, но не для мастера. Он, по-прежнему улыбаясь, безошибочно смотрел в точку моей новой, постоянно меняющейся локации. Потом я появлялся. Мастер приветствовал мое появление легким кивком головы, новым: «Кампай!» — и закусывал. Еды на столе не уменьшалось.

На здр… — заикался было славист и тут же поправлялся (молодец — памятливый!). — Ваше здоровье.

Ваше здоровье от имени всех людей моей большой родины! — восклицал я уже с несколько неадекватным пафосом. Все снова выпивали.

Я не пытаюсь описать в каком-либо, даже самом минимальном приближении подробности конкретных блюд и их наполнений — это не моя стихия. Есть на то любители и мастаки почище меня, умельцы умелые многократно многократнее. Так же как и в области описания подробностей всевозможных проявлений секса и эротики. Как, впрочем, и выпивки. И курения, и потребления наркотиков. То есть практически ничего описывать-то не осталось, в чем бы я мог объявиться в качестве мастака. Вот, вот, именно об этом и сокрушаюсь! Я гораздо больший охотник… Да какой, Господи, охотник! Скорее тот младенец, внук мастера — охотник на Будду (в мистериальном смысле, естественно). Совершенно недавно, после нескольких мероприятий и посещений разных прекрасных увеселительных здешних мест, исполненных необыкновенными ублажающими и увеселяющими возможностями, со всей ослепительной остротой я понял, сколько же всего пропустил и упустил в жизни. Господи! Есть же люди! Есть же люди, все знающие! Знающие, умеющие этим пользоваться и пользующиеся, ни в чем себе не отказывая. Особенно болезненно я это почувствовал после прочтения одного лихого текста одного московского плейбоя и выпивохи. Ведь есть же знающие и ведающие, где и что выпить в 11 часов утра, а то и до 11-ти! Где, что и за сколько в 12 или около того. Где в 13, 14, 15, 16! И так круглые сутки! Знают не только про выпить, но и про роскошно закусить. Знают и тонко чувствуют, где к кому обратиться, где с шиком спустить безумные деньги, а где скрасить себе почти полное безденежье. Где клеить девок и как совокупляться с ними в подъезде, в транспорте, за столиком в кафе, на пляжах и тропинках, в поездах и неведомых квартирах, на ходу, на бегу, на лету. Как заблевывать чужие, случайно попавшиеся квартиры и лихо со смаком громить их, крошить буфеты, зеркала и стекла, без тени смущения и вины легко покидая их потом. Как выбрасывать кого-то из окна, самому чуть оттуда не вываливаясь. Как бить витрины и машины. Как с гиканьем смываться. Как все-таки попадаться, сидеть в участке и с младенечески-невинным видом плести чистосердечную несусветную чушь безумного издевательски-деланного раскаяния, самому до неостановимых светлых слез уверовав в чистосердечность покаяния. И тут же прямо кому-нибудь по случаю расквасить морду. Как почти угодить в тюрьму и чудом быть вызволенным каким-то влиятельным родственником. Господи! А я? Что я умею и знаю? Разве что примерно в сантиметрах размер письменного стола да количество несуществующих свечей в лампочке ночного освещения над неотличимыми друг от друга рисунками. Да, только сейчас, на исходе своих преклонных лет, когда уже ничего нельзя ни поправить, ни почувствовать, только лишь сокрушаться, я понял, что жизнь прошла даром. В общем, не удалась жизнь.