Читать онлайн «Эмиграция как литературный прием». Страница 64

За примерами ходить недалеко: не надо было даже вставать из-за столика. В правой руке я держал стакан с бурбоном, в левой газету The Boston Globe («Бостонский Глобус»), где сообщалось, что именно в этот момент, на другом, Западном, берегу Соединенных Штатов, в точно таком же отеле Hyatt Regency, но в Сан-Франциско, Рам Дасс выступал перед толпой поклонников чуть ли не в две тысячи человек. В эпоху «свингующих шестидесятых» Рам Дасс носил имя Ричарда Альперта, профессора психологии в Гарварде. Но из Гарварда его уволили (в 1963-м) за участие в психоделических экспериментах с наркотиками под руководством гуру психоделики Тимоти Лири, чьими друзьями, воспитанниками и последователями были и Алан Гинсберг с битниками, и британские «Битлз», и все, при этом, социалисты. Теперь я понимаю, почему Гарвард в те годы назывался «Москва на реке Чарльз». Но из этой «Москвы» Ричард Альперт, как и вся эта компания, удалился — но не в Москву: с головой ушел в другой Восток — в восточную мистику, потом уехал в Индию, стал называться Рам Дасс и написал культовую книгу на эту тему под названием «Сейчас и здесь» с философией: остановись, мгновенье, ты прекрасно! Закончились все эти эксперименты тем, что Рам Дасс слег с тяжелейшим инсультом. Ему грозила афазия — потеря лексической памяти, утрата способности выражать свою мысль в словах. Но он преодолел этот недуг и вот, весной этого года, выпустил в свет книгу под названием «Всё еще здесь». Ее презентация и состоялась в отеле Hyatt Regency в Сан-Франциско, где Рам Дасс поделился с присутствующими несколько двусмысленной мудростью: «Поразительно, как мало требуется прошлого для нынешнего момента».

Когда-то я думал, что переписыванием прошлого под настоящий момент (как сказал бы Айзенберг — «с будущим в обнимку», или — «похлопывая прошлое по плечу») занимался только т. Сталин. У него, кстати, тоже были проблемы с левизной в коммунизме. Дело в том, что в Кремле никак не могли решить, по какую сторону от мумии Ленина класть мумию Сталина? По правую руку или по левую? Как жену или как мужа? В конце концов этих двух любовников пролетарской революции решили разлучить: Сталина из Мавзолея просто-напросто удалили. Сколько было разговоров на эту тему, сколько тут было скрыто символов и предназначений. И в Гарварде эта тема тоже муссировалась. В Гарварде я читал свою лекцию на отделении университета под названием Davis Center. Со стен лекционного зала на меня глядели фотографии легендарных членов-основателей этого центра. Всплывали почти мифические имена: Ричард Пайпс, Адам Улам — киты кремлеведения. Мыслящая интеллигенция зачитывалась статьями этих талмудических толкователей противостояния Востока и Запада. С каким трепетом мы вчитывались в каббалистические расшифровки тайных интенций и загадочной машинерии мистического Политбюро за готическим железным занавесом. Блаженная эпоха, когда все знали, кто прав, а кто виноват. Как быстро все это куда-то грохнулось, как будто с тридцать третьего этажа.

Это было время, когда университетские профессора делились на тех, кто принципиально пользовался наркотиками, и тех, кто с не меньшей принципиальностью употреблял алкоголь. Могу поручиться, что в ту эпоху, когда Ричард Альперт (Рам Дасс) курил гашиш, Ричард Пайпс, скажем, пил водку-мартини. И в этом, кроме всего прочего, была еще и разница в понимании внешней и внутренней свободы, в склонности к восточному наркотическому сну или к алкогольной западной горячке. Подобный раскол происходит в каждом поколении, и пример тому — писатели, выразители народных чаяний. Скажем, среди представителей Озерной школы старший — Вордсворт — пил вино и виски, а младший — Кольридж — употреблял исключительно опиум. В России шестидесятых Веничка Ерофеев знаменит своими алкогольными делириумами, в то время как герои Пелевина ширяются и курят анашу. Собственно, эффект, в конечном счете, один: перестаешь отличать левостороннее от правостороннего движения, куда несется твой столик, когда за окном темно и трудно сказать, где Запад, где — Восток, кто — правые силы, кто — левое крыло.

Я, например, за четверть века жизни в Англии и временно оказавшись в зеркальном отражении России — в Америке, совершенно полевел, хотя обычно люди становятся с возрастом консервативнее, то есть движутся слева направо. Я же, политически, двигался справа налево. Может быть, потому, что свой первый год эмиграции я провел в Иерусалиме, где пишут, как известно, справа налево. Если учесть, что лев — это не только символ британской нации, но и царь пустыни, мое перемещение с Востока на Запад (справа налево) вполне гармонично. Да и сердце у нас с левой стороны. Более того, как объясняют нам психологи, левое полушарие нашего мозга отвечает за логическое мышление, за способность сопоставлять знаки и символы; в то время как правое полушарие — это, скорее, наши бессознательные эмоции и, вообще, интеллектуально менее активная часть мозга. Мы мыслим в первую очередь левым полушарием. Но, поразительно, слова (звуки) поступают в это левое полушарие через наше правое ухо. Мы мыслим справа налево. Но справа от моего уха была стеклянная стена цоколя вращающегося бара. Она отделяла меня от внешнего мира. Я вглядывался в ночь за стеклом и спрашивал себя: «Где наша Россия?»

Меня поселили в корпоративном отеле, чтобы рассуждать о стране, которой давно нет и которая осталась лишь в сочинениях малопопулярных писателей, вроде покойного Энтони Бёрджесса. Среди сорока моих студентов только трое (они детьми приехали в Америку) знали, кто такой Солженицын. Остальные, читавшие и Мэри Шелли, и Джеймса Болдуина, никогда даже не слышали имени автора «Архипелага ГУЛАГ». Не знали они и слова «гулаг». Слово «гуляш» знали, а вот «гулаг» — нет. Видимо, потому, что его, «гулага», больше нет. Или он есть, но уже не тот, о котором сочиняют эпопеи. Когда была советская власть, все боялись России. Русский писатель эти страхи интерпретировал, и все на свете знали русского писателя. Собственно, благодаря этому страху Запада перед Россией в ту эпоху готического романа ужасов четверть века назад, когда люди были отделены от вампиров Кремлевской стеной, а свобода отделена от России — железным занавесом, я и смог эмигрировать и поселиться в Англии. Я был заложником свободы в тоталитарном мире. Может, сейчас и надо создать союз мафии и русской интеллигенции для того, чтобы заново нагнать на Запад этого страху, и тогда вновь наша писательская звезда (пятиконечная) взойдет над горизонтом? Союз этот будет называться «Маф. Ин», по аналогии с мафином — английской булочкой к завтраку.

Собственно, именно это и произошло. Вслед за развалом советской системы российская интеллигенция очень быстро во всем разобралась и решила, что доверять населению нельзя: население слишком реакционное. Реакционеров надо давить: мол, у нас тут не либеральный Запад. И практически безоговорочно отдала власть бывшим советским функционерам. Кто же был первой ласточкой на заре капитализма в России? Макдоналдс. На площади имени поэта Пушкина. Чтобы, видимо, поднять на прежний пьедестал фигуру поэта в русском обществе. Параллельно британская интеллигенция, истосковавшись по власти и большим идеям, отдала свои голоса тем демагогам, кто, судя по всему, обучался именно в Макдоналдсе, как руководить страной и ее культурой в борьбе против привилегированной элиты. В союзе, при этом, с новым российским руководством и либерально настроенными олигархами. Макдоналдсы всех стран, соединяйтесь!

Я заказал водку-мартини. Straight-up. Шибает в голову по-российски, но не без европейского изыска. Ничего нового, собственно, в концепции «глобализации» нет. Термин этот использовался Марксом и Энгельсом в «Коммунистическом Манифесте», когда речь заходит о последней стадии развития капитализма. В «Протоколах Сионских Мудрецов» тоже говорится на эту тему. Любопытно, что бы сказали эти мудрецы вместе с Марксом и Энгельсом, если бы они увидели нынешнюю всеохватывающую паутину капитализма в виде Интернета и кредитных карточек. Мы ведь все давным-давно перенумерованы: об этом предупреждала Книга Апокалипсиса. Понадобилось падение коммунизма, чтобы прогрессивная молодежь увидела сквозь образовавшуюся дыру то, что происходило уже давным-давно на заднем дворе их собственного дома. Промежуточный между миром Запада и третьим миром, мир советского коммунизма — второй мир — провалился в небытие, и этот провал, пробел, промежуток — the gap — заполнился глобальным бизнесом в виде корпораций The Gap или MacDonald's в той же Москве. Там наспех зажевывают свой ланч мелкие западные бизнесмены, наводнившие столицу.

Именно поэтому устаревшее, казалось бы, и давно забытое повествование Энтони Бёрджесса, о мелком бизнесмене и наивном финансисте в советской стране эпохи оттепели, вдруг стало читаться так актуально в последнее десятилетие, когда перестроечная Россия попыталась избавиться от своей советской сущности. Один из глашатаев, инициаторов и спонсоров этих реформ, далеко не мелкий западный финансист в России, Джордж Сорос недавно оказался идеологическим союзником моих американских студентов. Весной этого года в длинной речи, напечатанной в The New York Review of Books, он обвинил саранчу мелкого бизнеса и мировой капитал (а заодно и западную прессу, не верящую в либерализацию России) в том, что Россия у нас на глазах превращается в еще одну авторитарную державу третьего мира. Чего тут удивляться: это выгодно и мировому капиталу, и академическому миру от Гарварда до Кембриджа, и еще тем ненавистникам капитализма, кто любит в бездне авторитаризма выискивать свет интеллектуальной фронды.