Читать онлайн «Темп». Страница 5

Мне могут возразить, что все другие игры, практикуемые на столь же высоком уровне и требующие такого же умственного напряжения, тоже рождают, когда в них участвуют суперчемпионы, свои проблемы. И даже в большем количестве, хотя, честно говоря, я не мог бы сказать почему. Какое объяснение или определение дать этому гению, таинственному и одновременно в высшей степени методичному, не признающему случайностей и неожиданностей? Эзотеризм с разверзнутым небом или же абсолютное мастерство? Во всяком случае, удивительная трата энергии и серого вещества во имя стратегии без цели. Разве что во имя Искусства. Во имя Красоты. Во имя чего-нибудь еще?.. При этом посвященных в эту стратегию целый легион. Я чуть было не забыл сказать о наслаждении игрой, о наслаждении победой. А ведь есть еще денежный выигрыш, слава.

Позволит ли мне такая моя неосведомленность, невозможность для меня анализировать случай Мансура исходя из трансцендентности шахматной техники пролить свет на его личность как мастера?.. Не беспокойтесь. Атака или защита, наука дебютов или эндшпилей, комбинационный стратегический гений… изучать это и все остальное, спрашивать себя, не функционировал ли ум Арама только в этом направлении, был ли он весь захвачен схемами партий, которые его преследовали и во сне, изгоняя все иные заботы, всякий иной интерес, любую душевную либо плотскую привязанность, не входит ни в мою задачу, ни в мою компетенцию. Этим займутся другие, те, кто в совершенстве владеет инструментами оценки и ориентации, позволяющими шаг за шагом исследовать его наиболее знаменитые партии и решить, какими специфическими особенностями отличалась его игра. Я повторяю еще раз, что отнюдь не от меня следует ожидать подобных суждений. Подобного освещения. Подобного процесса. Я намерен оставаться на своем месте и устремлять взор в иные сферы. Посмотрим, не добьюсь ли я лучших результатов, диаметрально противопоставив свое мнение всем наиболее распространенным сейчас суждениям, претендующим на исчерпывающее объяснение этой личности.

Кого удивит дымовая завеса, созданная вокруг Мансура прессой? Его поступок не мог не воздвигнуть стену отчуждения между ним и общественным мнением. И без того рассорившийся с газетчиками, Арам своим жестом как бы подталкивал их к ядовитым комментариям, которые время от времени они посвящали ему и раньше, систематически обрушивая на него поношения и хулу. Отсюда и вывод журналистов о том, что после того, как он стал претендентом на титул чемпиона мира, у него не было иного выбора, кроме как уклониться от борьбы и попасть под действие положения о просрочке, объявленной Международной федерацией. Бегство либо крах. Подобная альтернатива ни на чем не основана. Он вполне мог и победить.

Реакция публики оказалась серьезнее. Ей Мансур дал больше поводов для сожалений, вопросов, разочарований. Да и как люди, прилагающие столько усилий, чтобы обеспечить себе место под солнцем, могут простить своему идолу, человеку в их глазах исключительному, окруженному ореолом и недоступному на своем подиуме финалистов; ну как могут они простить человеку, которого наделяют своего рода непогрешимостью, изначальной чистотой, которого представляют себе свободным от всех тягот земного существования, не знающим в жизни никаких помех, который вдруг вот так предает их веру, становясь виновником своего собственного падения? Его крушение немедленно заставило всех их — его supporters, которые, скучившись перед малым экраном, с самого первого часа самозабвенно молились на свою икону, — осознать, что они поставили не на ту лошадь.

Если люди его круга, несмотря ни на что, все же предпочли засвидетельствовать ему свое уважение, то организаторы встреч наверху, уставшие от его претензий во время межзональных турниров и отборочных соревнований перед мировым чемпионатом, не преминули испустить вздох облегчения, словно отныне, от одного только факта его самоустранения, правила должны были упроститься хотя бы потому, что больше уже никто не будет при малейшей возможности оспаривать их статьи.

Неуживчивый человек! Пусть так. Это не главное. Я предпочитаю не просеивать через сито все распри, возникшие в результате его более или менее неуместных порывов, поступков, заявлений, которые, однако, — это было впоследствии признано — зачастую являлись, как, впрочем, и потом, в случае с Бобби Фишером, лишь требованиями, направленными на улучшение условий соревнований либо защищавшими достоинство их участников.

В совокупности все эти неблагоприятные суждения кажутся мне не более обоснованными, чем те «молнии» в прессе, с помощью которых в период его безудержного взлета пытались нарисовать психологический портрет новичка, который из всех участвующих в борьбе кандидатов, из всех находящихся в лучах прожекторов звезд был уже тогда наименее подходящей фигурой для такого рода анализа.

Среди множества приблизительных оценок следует обратить внимание на те из них, которые могли бы объяснить недоверие по отношению к нему, даже враждебность. У него всегда были хулители. Его живой ум, его периоды непроницаемого молчания, его неожиданная смена настроений и особенно его везение — самое наглое из везений — не могли ему не вредить. И кто он вообще такой, по существу и по статусу? Откуда он, в самом деле, взялся? Кто он, итальянец или швейцарец, тевтонец или янки, выходец из Сан-Сальвадора, Монако, Прованса?.. Здесь ведь все дело в некоторых прагматических моментах и в клубной принадлежности, как в случае с теми великими игроками международного класса, порой не имеющими родины, которых оспаривают друг у друга национальные федерации. С таким же успехом он мог бы выбрать Кубу или Манилу либо, например, Катар — благоприятные для его профессии места. Ничто относящееся к нему не казалось общественному мнению ни окончательно достоверным, ни в полной мере реальным. И меньше всего его фамилия «Альмохад», которую приклеил себе он сам или же ему приклеили другие, как если бы она была этикеткой, налепленной на дорожную сумку где-нибудь в мозарабской гостинице или на охотничьей базе в Атласских горах. Можно подумать, что это имя он выбрал в качестве противовеса преобладающим в шахматном мире еврейским именам и чтобы напомнить, что лично ему безразлично, совпадает ли во время соревнований день отдыха с субботой.

Из-за своего противодействия тому, чтобы его каталогизировали, «сортировали», наклеивали ярлыки, он не мог не выглядеть белой вороной в этом мире, где национализм и расизм столь же живучи, как и предрассудки, и где соревнования на высшем уровне неминуемо принимают форму конфронтации между Западом и Востоком. Ведь речь здесь идет не столько о славе отдельного человека, сколько о чести нации. Арам Мансур никогда не считал себя рыцарем свободного мира, и, странная вещь, из-за этого его осуждали в обоих лагерях, причем, может быть, даже суровее в том из них, где серьезность служит знаком идеологического качества.

Одна из операций в этой тайной, развертывающейся за кулисами войне состоит в том, чтобы уменьшить шансы находящегося в выгодном положении претендента на олимпийские лавры. Советский клан — самый мощный, самый знаменитый благодаря своим великим мастерам — всегда относился к нему с недоверием и считал его каким-то шаманствующим авантюристом, прошедшим через американские иммиграционные службы. Кем-то вроде гипнотизера, а не вооруженным научными знаниями стратегом. Короче — полной противоположностью тому, чего школа Ботвинника ожидает от чемпиона, чтимого как героя Советского Союза.

Очень все-таки нелегко совместить все эти столь негативные и противоположные суждения. Если я правильно понимаю… пусть, однако, меня не ловят на деталях… некоторым, в частности русским и югославам, Арам казался беспардонным искателем побед, своего рода тигром, всегда готовым к внезапному прыжку, и в то же время калькулятором в человеческой оболочке; тогда как другие видели в нем страшноватую и капризную машину, сущего доктора Мабузе, усыпляющего рефлексы противника и создающего вокруг шахматной доски невыносимую флюидную атмосферу. Две не слишком сочетающиеся друг с другом точки зрения. С одной стороны, проявления взрывного и колдовского темперамента. А с другой — нечто похожее на детище компьютера, выверенное с помощью науки, лишенное изъянов живого человеческого характера и исключающее любую магию.

При этом никто по существу не отрицает, — враждебность русских тому порукой, — что он обладал всеми бойцовскими качествами, всей интеллектуальной и избирательной мощью, чтобы в день, назначенный судьбой, смести своих противников. Почему же он уклонился, свернул в сторону перед препятствием? Перед последним испытанием? В тот момент, когда преодоление барьера в виде чемпионата мира делало досягаемой для него самую высшую награду. Здесь мы подходим к истинной проблеме, связанной не столько с перспективами, открывавшимися перед ним в тот момент, сколько со странными случайностями, которые несли его вверх все это время, и с тем представлением, которое у него могло сложиться относительно собственного везения. Это всего лишь одна гипотеза среди прочих. А именно — что его главные интересы находились в стороне от этой борьбы за чемпионское звание и что в конечном счете шахматы по сравнению с остальным занимали весьма небольшое место. Если принять во внимание, с чего он начинал и насколько благосклонно вело себя по отношению к нему провидение, то задаешь себе вопрос, а не был ли в его собственных глазах подобный успех в шахматах всего лишь одним из осязаемых признаков везения?