Читать онлайн «Золотая кость, или Приключения янки в стране новых русских». Страница 19

Господин Пеликанов, мой сегодняшний визит тоже будет увековечен: я нажал кнопку диктофона, еще когда возвышался на лестничной площадке перед вашей дверью. Ее, я заметил, покрывает дерматиновый тюфяк. Эта характерно русская деталь говорит о теплоте ваших с Пеликаншей душ. Недаром пословица гласит: «Незваный гость лучше хозяина». Если к вам с мадам приезжают люди, с которыми вы стесняетесь спать в одной постели, вы снимаете дверь с петель и укладываете их на мягкую облицовку. Несмотря на риск, что через зияющий косяк ночью к вам ворвутся воры или убийцы. Какое гостеприимство! Какая бесшабашность! Какой контраст с Америкой, где все двери твердые, а некоторые даже электрифицированы на случай неожиданного появления друзей или родных.

Принимаюсь за следующее блюдо. Ям-ям, как вкусно! Я нигде так прекрасно не питаюсь, как в Москве. Впрочем, посмотрите на мой торс — он тонок, как трос. Обратите также внимание на таз, чудесно оконтуренный джинсами «Calvin Klein» типа «unrelaxed».[113] Вы не замечали, что хотя Штаты — родина денимовых панталон, американские мужчины носят их как-то понуро? Джинсы сползают у них вниз, и когда они нагибаются даже в одну погибель, видно начало темного ущелья между мохнатыми полушариями.

Теперь я наелся, так что слушайте первое воспоминание вечера!

Детство. Лето. Массачусетс. Мне семь лет. Я — альфа-малыш, быстро развивающийся умом и телом, чтобы стать альфа-мужчиной.

Однажды я выглянул из окна замка и увидел почтенного джентльмена в панаме, который, размахивая сачком, гонялся за бабочками-монархистками в нашем парке.

Я спустился вниз, вышел на террасу, перекосил газон. Все это отняло полчаса — такими маленькими были мои ноги, такими большими были наши владения.

Наконец я приблизился к бабочнику. Тот прекратил беготню и приветствовал меня снятием панамы.

— Кто вы такой? — спросил я, но почему-то по-русски. Мой национальный инстинкт меня не обманул.

— Владимир Набоков.

— Carry on, Mr. Nabokov,[114] — перевел я разговор на английский, поразив собеседника взрослой манерой держаться.

Аллюзию на эту встречу можно найти в романе «Пнин».

— «Пнин» был написан в 1957 году, то есть когда вас еще не было на свете.

— Значит, моя встреча с Набоковым произошла в каком-то другом измерении, где к тому времени я уже был зрелым ребенком. Такие перерывы постепенности нередко имеют место среди модернистов.

Вернувшись в замок, я рассказал матушке про дядю в парке. Оказалось, они с Набоковым знают друг друга еще с Парижа, почему она по старой памяти разрешает ему сачковать под нашими окнами. Правда, только в отсутствие отца, который был такой нелюдим, что даже дедушка-гофмаршал с бабушкой-фрейлиной не получали приглашений к нам в гости. Мама поселила их в домике в Роксбери — приятном районе Бостона, где нередко наведывала родительскую пару. В Бостоне дедушка подрабатывал, как когда-то в Париже, таксистом, хотя город знал плохо, а английский язык — еще хуже. Впрочем, это типично для американских таксистов.

Но я отклоняюсь. После нескольких часов беготни по газону Набоков постучал в дверь замка. Матушка в это время давала инструкции мажордому, поэтому развлекать гостя пришлось мне.

Несмотря на маленький возраст и рост, я не страдал стеснением и с уникальной для инфанта уверенностью принялся исполнять роль хозяина.

— Как насчет партии шахмат? — предложил я, не подозревая, что гость играет на уровне гроссмейстера. Это, однако, не помешало мне победить его шесть раз подряд.

Набоков закодировал мою технику эндшпиля в романе «Защита Лужина».

— У вас опять какая-то неувязка с датами. «Защита Лужина» была написана в 1929 году, когда Набоков жил в Берлине, а вас в этом мире и в помине не было.

— В таком случае мое шахматное мастерство отражено в романе «Ада»!

Когда матушка вошла в салон, Набоков поцеловал ей руку, а она ему — щеку. Все говорило о том, что они старые друзья из Старого Света. Матушка велела принести чаю. Во время чаепития я по ее просьбе читал вслух стихи Пушкина. На меня нашло такое вдохновение, что я продекламировал все двенадцать песен «Руслана и Людмилы», от Лукоморья до «преданий старины глубокой». Писатель обомлел от моего выступления, пустил слезу, чего никогда не делал перед детьми, и заявил, что с моим талантом я уйду куда подальше.

Этот эпизод отражен в романе «Приглашение на казнь».

— Помилуйте, «Приглашение на казнь» было написано в 1934–1935 годах, опять же в Берлине, и за двадцать лет до вашего рождения.

— Je m’en fous de tous ces nombres![115] Я автобиограф, a не автобухгалтер.

Вскоре после нашего знакомства Набоков перевел «Евгения Онегина» на английский язык, причем прозой, а не стихами. Свой искус(ствен)ный перевод он посвятил мне.

— Такого посвящения нет ни в одном из четырех томов набоковского издания «Онегина».

— Набоков был себе на уме и спрятал мое имя где-то в середине третьего тома, который содержит комментарии к стихотворному роману.

Кстати, впоследствии я послужил источником вдохновения другому знаменитому писателю.

На последнем курсе в Гарварде я познакомился с прелестной вольнослушательницей, которая училась на музыкальном отделении в Рэдклиф-колледж. Она случайно попала на один из моих боксерских матчей, приняв его за симфонический концерт. Когда я нокаутировал моего оппонента изящным апперкотом, она влюбилась в меня по уши, похожие на розовые ракушки.

Музыкантку звали Анжела. Она играла на арфе, очень шедшей к ее небесному имени и грациозной фигурке.

Анжела была единственной, а потому дражайшей дочерью итальяно-американской семьи из Нью-Йорка. Семья, разумеется, была мафиозной. Родители девушки, усатые итальянцы, говорившие на языке Шекспира с певучим палермским прононсом, разгневались на Анжелу за шуры-муры с таким WASP’ом,[116] как я, и на меня за шуры-муры с такой католичкой, как она (я утаил аферу с арфисткой от матушки, которая мечтала увидеть меня супругом какой-нибудь европейской принцессы). Возникла опасность, что они начнут против меня вендетту. В моем воображении уже вертелись сцены из картины «Крестный отец» Копполы. Мне совсем не хотелось уснуть на морском дне рядом с обмяклыми рыбами или проснуться в собственной кровати рядом с отрубленной конской головой. Я ушел в подполье — то есть аспирантуру. А Анжелу родители похитили из общежития, завернули в коврик и увезли в Сицилию. Больше от нее не было ни минета, ни привета.

Эти трагические события легли в основу романа «Love Story»,[117] автором которого стал гарвардский профессор Эрик Сигал. Роман принес скромному специалисту по древнегреческой литературе славу среди широкой плаксивой публики. Мы с Анжелой частенько ходили к нему на занятия, как бы предчувствуя, что он запечатлеет наши образы в оригинальном художественном произведении. Сигал не мог оторвать глаз от прекрасной пары, целовавшейся у него под носом. Я был гвоздем, а Анжела — гвоздикой его лекций. В середине какого-нибудь текстуального анализа он прерывал самого себя, показывал в нашу сторону плавным жестом, усвоенным от ораторов древности, и называл нас Дафнисом и Хлоей Гарварда. В романе Сигал лишь слегка изменил некоторые детали: вместо того чтобы заниматься боксом, герой играет в хоккей, вместо того чтобы стать жертвой родительской кары, героиня умирает от редкой болезни.

— Насколько помню, роман вышел в 1969 году, когда вы учились в школе.

— Некоторые писатели обладают способностью предвидеть будущее. В их произведениях сильно пророческое начало. Вспомните Достоевского или Уэллса. Сигал принадлежит их числу. Даже если мы с Анжелой целовались у него на лекции не до, а после, писал он все равно про нас.

При экранизации романа режиссер после консультации с автором выбрал для роли богача-любовника Оливера Баррета IV актера, разительно похожего на меня, Роланда Харингтона V. Так я прославился на весь мир, хотя и анонимно. Сколько раз в разных барах разных стран прекрасные незнакомки, знакомясь со мной, восторженно шептали: «Мужчина, вы случайно не Райен О’Нил?»

Теперь несколько слов о политике.

Какие беспечные родители были у господина Зюганова! Они дали ему имя Геннадий, так что инициалы генсека читаются «ГАЗ». На многих языках, в том числе английском, это слово имеет кишечно-желудочные коннотации, особенно неуместные в случае политика-мезоморфа. С такой монограммой на ночной рубашке Зюганова любая любовница засмеет!

Мы ведь часто не заботимся о том, как выглядим в глазах окружающих. Садимся в лужи, оказываемся не в своей тарелке и в результате попадаем в простаки. Но я издавна веду себя осмысленно: каждый мой жест, каждый тик, каждое ругательство есть единица поведенческого текста, который пишу всю мою приключенческую жизнь. Мне всегда весело, мне все трын-трагедия. А если иногда взгрустнется, то набираю мой номер в Никсонвиле и слушаю мультиязычное обращение на автоответчике: «Hello, this is Harrington. Please leave a message after the tone. Bonjour, c’est Harrington. Veuillez laisser votre message après le bip sonore. Здравствуйте, это Харингтон. Говорите, что хотите после звука пипки». Совершив телефонный экскурс, я вновь радуюсь жизни. Заодно гадаю, сколько запросов о том, куда я пропал, надиктованных тревожными женскими голосами, дожидаются меня дома.