Читать онлайн «Комната Дэжейкоба». Страница 15

Самые бесшабашные водители на свете — это водители почтовых фургонов. Выезжая на Лэмз-Кондуит-стрит, ярко-красный фургон так завернул у почтового ящика за угол, что задел край тротуара, и маленькая девочка, поднявшаяся на цыпочки, чтобы бросить письмо, оглянулась на него со смесью ужаса и любопытства. Она замерла, держа руку у щели ящика, затем бросила письмо и убежала. Как редко вид ребенка на цыпочках вызывает у нас жалость, чаще смутное неудовольствие, камешек в ботинке, который можно и не вытряхивать, — вот что мы ощущаем, и потому… — Джейкоб повернулся к книжному шкафу.

Когда-то здесь жила знать, и, возвращаясь за полночь от Двора, ламы ждали у резных дверей, подобрав атласные юбки, пока привратник поднимался с матраса на полу, застегивал второпях нижние пуговицы жилета и отворял им. Проливной дождь восемнадцатого века бурлил в водостоке. Сейчас, однако, Саутгемптон Роу в основном примечательна тем, что там непременно встретишь человека, который уговаривает портных купить у него черепах: «Сэр, смотрите, так подходит к твиду; то, что нужно господам, — оригинально и броско, а какие они у меня чистоплотные, сэр!» Так они расхваливают своих черепах.

На Оксфорд-стрит на углу около библиотеки Мюди все красные и синие бусины, съехав по нитке, жались друг к другу: там застряли омнибусы. Мистер Сполдинг, едущий в Сити, смотрел на мистера Чарльза Баджена, направляющегося в Шепард Буш. Близость омнибусов давала возможность тем, кто сидел у окна, рассматривать друг друга. Но мало кто ею пользовался. Каждый думал о своем. В каждом было заперто его прошлое, подобное страницам книги, знаемой наизусть; друзья читали на обложке название «Джеймс Сполдинг» или «Чарльз Баджен», а пассажиры, едущие в противоположную сторону, вообще ничего не могли прочитать, кроме «мужчина с рыжими усами» или «молодой человек в сером с трубкой». Октябрьское солнце застыло на этих неподвижно сидящих мужчинах и женщинах, а маленький Джонни Стерджон со своим огромным таинственным свертком, недолго думая, соскользнул со ступенек омнибуса, и вот, прошмыгнув между колесами, он выбрался на тротуар, принялся что-то насвистывать и скоро исчез из виду — навсегда. Омнибусы рывком двинулись, и все пассажиры до единого почувствовали облегчение от того, что немножко приблизились к цели своей поездки; правда, некоторых манило не само предстоящее дело, а обещанное себе вслед за ним удовольствие — пирог с мясом и почками, кружка пива или партия в домино в прокуренном углу ресторана в Сити. Да, на империале омнибуса на Холборне, когда полицейский поднимает руку, а солнце бьет тебе в спину, жизнь человеческая даже весьма сносна, и если есть у человека панцирь, им самим сотворенный и для него подходящий, вот он здесь, на берегах Темзы, где сходятся великие улицы, и собор Святого Павла венчает его как завиток на панцире улитки. Джейкоб, выйдя из омнибуса, помедлил на ступеньках, взглянул на часы и, в конце концов, решил войти… Неужели это требует усилия? Да. Как нас изматывают эти перемены настроений.

Полумрак, и витают призраки из белого мрамора, и вечно поет для них орган. Ужасно, если скрипнет ботинок, и снова порядок, дисциплина. Жизнь разглаживается под жезлом служителя. Нежны и святы ангельские лица певчих. И, подымаясь над мраморными плечами, пробиваясь между сложенными пальцами, вечно звучат тоненькие высокие голоса и орган. Вечный реквием — покой. Уставшая от надраивания ступенек страховой компании «Пруденшл», которым она занималась вот уже сколько лет, миссис Лиджетт села у гробницы великого Герцога, сложила руки и прикрыла глаза. Хорошо отдыхать здесь старухе, совсем рядом с прахом великого Герцога, победы которого ничего для нее не значат, имени которого она не знает, хотя, направляясь к выходу, она никогда не забудет поприветствовать ангелочков напротив, мечтая о таких же на своей могиле, потому что кожаный занавес ее сердца широко распахнулся и на цыпочках вылезли мысли об отдохновении, нежные мелодии… А вот старый Спайсер, торговец джутом, ни о чем подобном не думал. Как ни странно, последние пятьдесят лет он в Соборе не бывал, хотя окна его конторы выходят на церковный двор. «Это что — все? Да, мрачно тут… А где могила Нельсона? Сейчас некогда — как-нибудь в другой раз, — надо бросить монетку в кружку. А что на улице — дождь или солнце? Хоть бы уж, наконец, погода установилась!» Бесцельно заходят дети — служитель их выпроваживает, — идут, идут, идут люди… мужчина, женщина, мужчина, женщина, мальчик… возводя глаза кверху, поджимая губы; одинаковые тени пробегают по одинаковым лицам; кожаный занавес сердца распахивается широко.

Когда глядишь со ступенек собора Святого Павла, кажется, нет ничего более достоверного, чем то, что чудесным образом каждый человек снабжен сюртуком, юбкой, ботинками, доходом, каким-нибудь предметом в руках. Только Джейкоб, державший «Византийскую империю» Финлея, которую он купил на Ладгейт-хилл, несколько отличался от остальных, потому что в руках у него была книга, и эту книгу он у своего камина откроет ровно в девять тридцать и начнет изучать, и сделает это только он, и больше никто из огромного множества людей. У них нет домов. Им принадлежат улицы, магазины, церкви; еще — бесчисленные столы и длинные лампы в учреждениях; кроме того, фургоны и железная дорога, подвешенная высоко над землей. Если присмотреться, видно, как три старика на некотором расстоянии друг от друга устраивают на тротуаре паучьи бега, словно они не на улице, а дома; а тут, около стены, сидит, уставясь в пространство, женщина, а рядом разложены шнурки, которые она никому не предлагает. И объявления принадлежат им, и то, что они сообщают. Разрушенный город, выигранные скачки. Бездомные, они кружат под небом, синеву или белизну которого скрывает плотный потолок из металлических опилок и лошадиного навоза, превратившегося в пыль.

Там, под зеленым абажуром, склонившись над белым листом бумаги, мистер Сибли переносит цифры в бухгалтерские книги, и на всех столах — груды бумаг, словно разложенный корм, дневной рацион, медленно поглощаемый трудолюбивыми перьями. Бесчисленные пальто установленного качества целый день висят пустые, но как только часы пробьют шесть, они аккуратно заполняются, и фигурки, расходящиеся книзу в брюки или отлитые в виде единой массы, угловатым движением подавшись вперед, проворно высыпают на тротуар и теряются в темноте. А под тротуарами глубоко в земле полые трубы, освещенные рядами желтых огней, вечно несут их туда и сюда, и большие буквы на эмалированных табличках означают в подземном мире парки, скверы и площади наземного. Марбл-Арч — Шепард Буш, для большинства и то, и другое навсегда остается лишь белыми буквами на голубом фоне. И только в одном месте — это может быть Эктон, Холлоуэй, Кенсал Райз, Калидониан-роуд — название означает магазины, куда ты ходишь за покупками, и дома, в одном из которых, на правой стороне, там, где из булыжника поднимаются подстриженные деревья, есть квадратное занавешенное окошко и твоя комната.

Уже совсем вечером у каменной стены Лондонского Союза и банка Смита сидит на складном табурете слепая старая женщина, прижимает к себе коричневую дворняжку и горланит песни не ради медяков, нет, а просто из глубины своего веселого, буйного сердца — грешного, задубевшего сердца, потому что девочка, приходящая ее забрать, — плод греха и давно уже должна была бы спать в своей постельке за занавесками, вместо того чтобы слушать при свете фонаря буйное пение своей матери, которая опирается спиной о стену банка и распевает песни вовсе не ради медяков и прижимает собаку к груди.

Они идут домой. Их принимают серые шпили церквей, седая столица, старая, грешная и величественная. На берегу, круглые и остроконечные, пронзающие небо и вторгающиеся в него всей своей массой, как парусники, как гранитные утесы, бок о бок теснятся шпили и конторы, верфи и фабрики; денно и нощно плетутся паломники; на середине реки покоятся груженые баржи; столица, как полагают некоторые, любит своих проституток.

Вообще-то, этой чести, кажется, мало кто удостаивается. Из всех экипажей, отъезжающих от оперного театра, ни один не сворачивает в восточном направлении, и когда на пустой рыночной площади поймают воришку, не будет никого в черно-белом или розовом вечернем туалете, кто, остановив экипаж и держа руку на дверце, вмешается, чтобы помочь или осудить, хотя леди Чарльз, надо отдать ей должное, вернувшись домой, вздыхает, поднимаясь по лестнице, достает с полки Фому Кемпийского и не может уснуть, пока сознание наконец не заблудится, прорывая туннели в запутанности бытия. «Почему? Почему? Почему?» — вздыхает она. В общем, ходить пешком из театра полезно. Усталость — лучшее снотворное.

Осенний сезон был в самом разгаре. Дважды в неделю Тристан подтягивал плед повыше под мышками, а Изольда махала платком в чудесном единодушии с дирижерской палочкой. В театре куда ни глянь обнаруживались розовые лица и сверкающие груди. Когда внезапно протягивалась королевская рука, принадлежащая невидимому телу, и забирала с алого выступа ложи красно-белый букет, за английскую королеву хотелось умереть. Красота в ее тепличной разновидности (вовсе не самой худшей) цвела во всех ложах, и хотя ничего особо важного сказано не было, хотя единодушно признано, что остроумие покинуло прекрасные уста примерно ко времени смерти Уолпола, тем не менее, когда Виктория в своем капоте спускалась, чтобы встретить министров, губы ее (в бинокль) все-таки были розовые, прелестные. Лысые благородные господа, держа трости с золотыми набалдашниками, прогуливались по малиновым проходам в партере, и общение с ложами прекращалось лишь в тот миг, когда гас свет и дирижер, сперва поклонившись королеве, затем лысым господам, поворачивался на каблуках и поднимал палочку.