Читать онлайн «Голыми глазами (сборник)». Страница 10

Слегка наклонная каменистая плоскость так мало питает глаз, что скоро теряешь перспективу, и замыкающие ее за сотню километров хребты кажутся поднятой за ближайшим поворотом дороги декорацией.

Серо-желтая безучастная степь точно всасывает тебя. Зов ее чувствуют на себе шоферы и давят, давят педаль газа, только б скорее проскочить эту мучительную пустоту, наспех хлебнув бензина на заправочной станции в Кош-Агаче.

«Кош-Агач» переводят: «последнее дерево», – оно и правда единственное на всю долину, кривое и пыльное, корячится на краю поселка.

Предпоследнее спилили ночью и растащили на дрова еще в войну.

Здешние дома зарыты в землю, и вместо крыш прямо на потолочные доски наваливают для тепла солому и кизяк, так что и сами они на вид неотличимы от припасенного на зимнюю топку кизяка, тут же сваленного высокими кучами.

Улицы голы и сплошь усеяны растасканным собаками мусором и обрывками бумаги, в которой лениво роется ветер.

Зато вечерами все окна наливаются, как аквариумы, голубой водой громадных, больше окон, телевизорных экранов.

Днем через долину прогоняют вниз, к далекому мясокомбинату, гурты.

Косматые монгольские сарлыки бредут, угрюмо похрюкивая, поводя широкими рогами и волоча свисающую до земли шерсть.

На них высокомерно поглядывают неторопливо пасущиеся в стороне верблюды в толстых меховых шароварах.

Они предвкушают окончательное наступление пустыни.

...

Лица

Танцор танцует руками, как глухонемой.

Официант, темноликий южанин, принимает заказ.

И вслед повторяет, шевеля толстыми губами, каждое

слово.

Женщины в сари, ярких, как бабочки.

Ни одной одетой небрежно.

Просто шесть метров шелка: два человека ткут десять дней

на деревянном станке.

И даже в пальмовых шалашах царственны.

О, их походки.

Человек-люстра.

С гроздью масляных светильников на голове.

Его приглашают в дни свадеб и прочих семейных торжеств.

И ставят во главе процессий.

Ведь улицы не освещены.

Толстенькие тридцатилетние клерки без дурных привычек.

Продавцы сигарет с дымящимся обрывком каната. Можно тут же и прикурить.

Здесь в толпе человек дешевле банана.

Но нигде я не видел так много пророческих лиц.

На побережье

Трехцветный океан.

Пальмовые навесы.

Разноцветная индийская еда.

Двойная белая колея прибоя.

Мальчишки торгуют раковинами, поднятыми со дна.

Старый тамилец в линялой оранжевой юбке разложил свой товар.

Бумажники и дамские сумочки из змеиной кожи.

Из глубин парка цепочкой тянутся между пальмами женщины с тазиками песка на головах: там ровняют дорожку.

Ночью дансинг под пальмовой крышей зажигает гирлянды огней.

На покинутом пляже белеют скелеты лежаков.

Круглый светильник отбрасывает дорожку в бассейне подобно вечностоящей луне.

Тонконогий охранник в колониальном мундире, с бамбуковой палкой в руке, обходит владенья.

В темных кустах гнездятся птицы с голосами, похожими на женский шепот.

Так, что хочется обернуться.

Ловцы

Три дня дул ветер.

И в прибрежных ресторанчиках не было свежих креветок.

На четвертый немного утихло.

Десятки рыбаков из окрестных деревень вышли в кренящийся океан на пирогах-плотах из пальмовых бревен.

Они торопились и гнали тяжелые лодки вдоль дымных валов.

Но еще до полудня задуло опять.

Понесло по коричневым гребням пивную жесткую пену.

Кроме самых отчаянных, россыпь пирог повернула назад.

Одну, вконец обессилевшую, со сложенной в кучу синей сетью, потянули вдоль берега на бечеве.

Упорных, оставшихся в пляске, вбок относило все дальше косым океанским дыханьем, и они, продолжая ловить, пропали из вида.

Одна воротилась – через час, или два, или три.

Она пробиралась маленькими толчками, проваливаясь в волны.

Две фигурки, на носу и корме, с трудом выгребали.

Третий тянул из воды тонкую сеть – она то вспыхивала в слоистых пластах солнца, то пропадала, как паутина.

Берегом возвращаются женщины с кипами хвороста на головах.

Ветер треплет их сари.

И гонит навстречу ступням розоватый песок.

Справа в соленой дымке на далекой косе проступают два острых зубчика махабалипурамского храма.

Мадрасское шоссе

Залитые водою поля с цепочками криво бегущих по горизонту пальм.

Среднедевонский ландшафт.

По обе стороны от дороги баобабы с намалеванными широкими черно-белыми поясами.

Их разрисовывают, чтобы кромешной индийской ночью уберечь от аварии болтающиеся по неровному полотну грузовики.

Последние десять или все двадцать километров до города это одна бесконечная улица из едва освещенных лавок, грязных едален, мастерских и крошечных придорожных храмов, куда можно, разувшись, войти, чтобы очистить душу.

Стада мотороллеров и маленьких мотоциклетов.

Арбы, запряженные быками с крашенными в голубой, желтый, красный, зеленый цвет рогами.

Медные колокольца позвякивают на острых концах рогов.

Машина идет, беспрерывно гудя.

И не производя никакого впечатления на горбатых коров, с достоинством загораживающих половину проезжей части.

Впрочем, у священных есть хозяева, которые их доят.

Осенний праздник

В этот день принято поклоняться тому, кто тебя кормит.

Пальме, лодке, корове.

И даже шофер украшает гирляндой свой грузовик, раскладывает у передних колес приношение – банан, горку орехов – и возносит благодарственную молитву.

Я хотел бы взглянуть на увитый цветами сейф банкира.

И готов поделиться бананом с пишущей машинкой.

Четыре звезды

Ночное купание в бассейне под звездами на гостиничном белом боку и теми, что на небе.

Голубая вода в форме громадной человеческой ступни.

Оазис посреди пыльного и душного незасыпающего Мадраса.

От обрывков музыки, автомобильных гудков и голосов он высоко отгорожен арчатой белой стеной.

В каждой арке плывет по светящемуся молочному шару.

Их отраженья плывут в растревоженной купальщиками воде вместе с колеблющимися многоэтажными огоньками гостиничных окон.

И плывет опрокинутая горбушкой вниз половинка луны в темно-синем высоком декабрьском небе, огороженном этими арками, и вереницей молочных фонарей, и гнутыми, точно раздутыми ветром, пальмами.

Приятно быть гостем на празднике жизни.

В этом и заключается смысл цивилизации, от Рима и до наших дней.

Индия

Разрисованный храмовый слон благословил меня тяжелым мягким хоботом.

Уличные торговцы предлагали какие-то снадобья со своих лотков, уставленных латунными баночками.

Красный, с белыми маркизами полицейский участок походил на китайский ресторан.

Железный столб я обнимал в кромешной тьме.

Меня впустили ночью за несколько рупий.

Лунная мечеть чернела развалинами восьми индийских храмов.

Привратники у входа играли в карты.

В бесконечных припортовых рядах, набитых контрабандой со всего света, торговались, рисуя и зачеркивая цифры на бумажке, а то и просто на руке.

Так, верно, выглядел базар в Вавилоне сразу после смешения языков.

Я видел священные узоры, нарисованные прямо на земле перед домашней ткацкой мастерской.

Индия, ты прошла, как проходит в океане неожиданно большая волна, оставляя по себе только белую пену и перламутровые осколки разбитых раковин.

В огненном кольце танцует многорукий бог Натеша....

Во всяком восточном месте первое паломничество следует совершить на базар.

Хотя бы взглянуть на него одним глазком.

Даже если твой взгляд упадет в конце базарного дня, когда его потресканное деревянное колесо замедляет свою круговерть и замирает.

Ты увидишь задымленный вековыми дымами ошский базар, растянувшийся вдоль замусоренной каменистой речки с лепящимися по обрыву человеческими гнездами.

Увидишь плоские, прижатые от ветра камнями крыши чайхан и лавок.

Желто-зеленые пирамиды дынь и оранжевые неподъемные валуны тыкв.

Кирпичные горки молотого перца на прилавках.

Гроздья винограда, наводящие на мысль о зеленоватых легких ферганских садов.

Розовый узгенский рис, ароматный и рассыпчатый в плове, доходящий отсюда до Коканда, Самарканда и Бухары.

Поверх всего этого богатства – спешно расстилаемые ввиду позднего времени брезенты и тряпицы.

Пустеющие ряды.

В кузнечном – еще достукивает молот.

Маленькая ослиная подкова, последняя за день, присоединяется к иссиня-черной груде остальных и будет продана завтра.

В соседних кузнях звякает собираемое железо.