Читать онлайн «Сладкая горечь слез». Страница 10

Я узнал и о другом способе вспомнить события Кербелы — о людях, кто считал добровольное кровопролитие на улицах напрасной тратой драгоценной жидкости, о тех, кто организовывал добровольную сдачу крови в эти дни. Повзрослев, мы с Джафаром и остальными парнями злобно насмехались над теми, кто сдавал кровь в пунктах переливания, считая их трусливыми слабаками. Мы считали, что они просто боятся ритуала матам, который, по нашему глубокому убеждению, доказывал силу и отвагу настоящего мужчины.

Аббас Али Мубарак, Дада, редко говорил о моей матери и никогда — о своем сыне. Его супруга, моя бабушка, была менее сдержанна.

— Твой отец был чудесным мальчиком — как и ты, Садиг. С его уходом я словно потеряла собственное сердце. Пока ты не появился в нашем доме, я жила только наполовину. Твоя мать не давала нам возможности жить вместе, в доме твоего отца, где твое истинное место; она вынуждала тебя прозябать в жалкой лачуге, откуда она сама родом. Но мы ждали, Садиг. Я все молилась и молилась. И вот наконец-то твоя мать уехала. Строить новую жизнь, для самой себя. Помахала нам ручкой и укатила в Америку. С этим своим новым муженьком, Умаром, — суннитом[46] с суннитским именем. Да ладно, это уже неважно. Теперь твоя жизнь — здесь, с нами, в доме твоего отца. Как и должно быть. Как же я счастлива, что сын моего сына, моя плоть и кровь, вернулся в родное гнездо. Ты ведь счастлив здесь, да, Садиг?

— Мы пойдем в магазин, Дади? Ты обещала, что купишь мне велосипед. А Шариф Мухаммад научит меня кататься.

— Ну конечно. Все что пожелаешь. Я так рада видеть, что ты счастлив.

Я перестал называть Шарифа Мухаммада «чача»[47] — это уважительное обращение к старшему, что-то вроде европейского «дядя». Теперь я был молодым хозяином дома, и ни к чему мне было проявлять уважение к жалким слугам.

Сначала Шариф Мухаммад ласково журил меня:

— Ты больше не называешь меня «чача», Садиг Баба, как тебя учила мама. Она тоже меня так называла.

Я не обращал внимания на его замечания и напоминания о матери. Иного выхода не было. Помнить о ней и ее наставлениях означало помнить и о том, как он увез меня от матери.

Джафар приходил почти каждый день. Раньше я не знал, что он живет напротив, в доме — уменьшенной копии особняка, где жил я. Мы носились по саду, вопили во весь голос прежде я не решился бы вести себя подобным образом. Мы строили крепости, устраивали битвы, иногда как братья-союзники, иногда как смертельные враги; оружием нам служили лепестки цветов, незрелые плоды манго, а джалеби[48] и бадаам[49] изображали трофеи. Порой мы сражались против других ребят, которые приходили в гости вместе со своими родителями — униженно заискивающими просителями, теми, кто пришел за советом или в поисках работы, рекомендаций, наставлений; все спешили засвидетельствовать почтение моему деду.

Мать впервые приехала в Пакистан полтора года спустя. Она пришла повидаться со мной, но не одна, а с маленькой девчушкой моей сестрой, как она сказала. Малышка что-то ворковала, льнула к моей матери, играла, прячась в складках ее дупатты. Я рассвирепел и отказался разговаривать. Через год она приехала опять, на этот раз без дочери, без Сабы. Но ярость моя осталась неизменной, и, выходя из комнаты, мать плакала. После этого я отказался с ней видеться впредь, даже не хотел говорить по телефону, когда она звонила из Америки.

В доме деда весь мир лежал у моих ног — в прямом смысле. Каждый день новые торговцы появлялись у ворот особняка. Мы с Джафаром рылись в разложенных на лотках товарах, пробовали сласти, брали что хотели, нимало не заботясь о том, кто будет платить, — в этом доме детей ни в чем не ограничивали, и лоточники прекрасно знали, что все оплатят без вопросов. По понедельникам являлся килонавалла, торговец игрушками; он приносил волчки, водяные пистолеты, ракетки с шариком, уродливых кукол с искусственными светлыми волосами, игрушечные ружья, воздушные шары и еще множество всякой ерунды, не соответствовавшей никаким нормам безопасности, — любой нормальный человек запретил бы подобные игрушки. Мы покупали у него рогатки и каждую удобную минуту практиковались в стрельбе по старым жестянкам, которые слуги обязаны были поставлять нам. Да, целая свита слуг повсюду сопровождала нас, исполняя малейшие наши желания. Жестянки мы расставляли на дорожке и тренировались, надеясь когда-нибудь подстрелить что-то живое.

Джафар даже умудрился однажды убить из рогатки птичку — кажется, воробья, крошечного и невзрачного, — и Шариф Мухаммад прочел ему целую лекцию об убийствах, говоря, что ислам позволяет охотиться только ради еды, ибо любая жизнь священна, и нельзя с такой легкостью отнимать ее даже у мельчайших созданий Бога. Противно вспоминать, как Джафар велел повару замариновать и поджарить мертвую птичку и даже проглотил пару кусочков, но потом его все-таки вырвало, прямо на новые туфли, которые мать прислала ему из Лондона.

Лошадник проезжал через наш район по вторникам; он позволял прокатиться на какой-нибудь спокойной ленивой лошадке, а слуги бежали следом, чтобы никто нас не украл и не отдал профессиональным нищим, а то ведь нас могли изуродовать и заставить попрошайничать, как вечно стращал Джафар и, похоже, всерьез этого побаивался. Джафар вообще никогда никуда не ходил пешком и даже не ездил на рикше, как мы с мамой когда-то. Стекла автомобиля служили надежной защитой — братец пугался нищеты, наводнявшей улицы Карачи.

В среду мы ждали торговца, продававшего нам буди ка баал[50], «волосы старой дамы», — отвратительное название вкуснейшего лакомства. По четвергам это был мороженщик — божественное ледяное лакомство на палочке, кулфи[51], он доставал из деревянных бачков, курившихся волшебным паром, когда их открывали. Человек-обезьянка приходил по субботам — ловко крутил в руках маленький барабанчик и резко дергал за поводок маленькую обезьянку, заставляя ее танцевать, кланяться, шаркать ножкой и вообще всякими движениями сопровождать дурацкие истории, которые рассказывал ее хозяин. Если в душе у меня поднималась жалость к бедной обезьянке, я тут же подавлял ее, всем сердцем стремясь забыть любимую сказку и голос — мамин, — что ее рассказывал.

Повседневная жизнь моя состояла только из покупок и развлечений. Каждое лето дед и бабушка возили меня в Европу. В лондонском «Хемлис» мне покупали радиоуправляемые машинки, игрушечные железные дороги, мы смотрели кино на Лестер-сквер и кормили голубей на Трафальгарской площади. В Париже, взобравшись на Эйфелеву башню, я смотрел на мир сверху вниз и удивлялся, как же он мал.

Джафар с семьей как-то ездили в Америку, страну, о которой я мечтал, но которую и ненавидел: в моем сознании все ее население сократилось до одной женщины, моей матери, и одного мужчины, того «крокодила». Джафар рассказывал про огромные здания, большие машины, дороги, шоссе и мосты. Среди прочего он упомянул про платные дороги и автоматические шлагбаумы на них. Идея получения денег за право проезда заинтриговала меня. И как-то днем, когда в доме оставались только слуги, которых, разумеется, никто не принимал в расчет, я предложил устроить баррикаду на дороге перед домом, чтобы никто не смог проехать, не заплатив пошлины, — деньги нам были ни к чему, но это не имело отношения к делу.

Около строящегося дома неподалеку мы отыскали большие тяжелые камни и потратили довольно много времени и сил, подтаскивая эти глыбы поближе к нашим воротам; мобилизовали слуг, распорядились заблокировать проезд для любой машины. Забавно все же, что ни одного автомобиля не появилось в поле зрения, пока мы сооружали свою корявую баррикаду. Закончив, присели на обочине и принялись ждать.

Прошло несколько минут, и подъехала первая машина. В нашем районе курсировали в основном частные автомобили, которыми управляли не их владельцы, а наемные водители, и этот, судя по поношенной традиционной одежде человека за рулем, был как раз из таких. Завидев неожиданное препятствие, водитель резко затормозил, а тут еще откуда ни возьмись выскочили двое мальчишек — Джафар и я, — размахивая красной тряпкой, которой Шариф Мухаммад обычно протирал наш автомобиль. Джафар важным тоном, выдающим его происхождение и положение в обществе, и вставляя для солидности английские словечки, разъяснил ситуацию, и пожилой бородатый бедолага, поразмыслив с минуту, почесал в затылке, вытащил из кармана грязноватой курты[52] кучку банкнот и вручил Джафару засаленную рупию. Тот, в свою очередь, тоже почесал затылок, сообразив наконец, что придется повозиться, освобождая проезд, — каменные валуны — это вам не полосатый гидравлический шлагбаум. Старый шофер терпеливо ждал, пока мы заставляли слуг заработать рупию, только что конфискованную нами. Пыхтя и отдуваясь, они оттаскивали с дороги тяжеленные глыбы, пока шофер не махнул рукой, не прокричал: «Бас[53]. Тик хех»[54] — и осторожно, на первой скорости, не перебрался через образовавшийся проем.