Читать онлайн «Тетради дона Ригоберто». Страница 40

Мальчик произнес эти слова тонким и нежным, слегка дрожащим голоском, к которому прибегал всякий раз, когда хотел разжалобить мачеху. А тронуть и разжалобить донью Лукрецию, несмотря на все ее недоверие, было проще простого.

– Ну, ты, положим, ничего не стесняешься, так что хватит ломать комедию, – строго сказала женщина и тут же ласково потрепала пасынка по голове. – Спрашивай, и дело с концом.

Фончито обнял мачеху. Уткнулся носом ей в шею.

– Я не могу, когда ты на меня смотришь, – пробормотал он едва слышно. – Наморщенные губки – это ведь на самом деле не те губки, да?

Щека мальчика приникла к щеке доньи Лукреции, влажный маленький рот скользил по ее лицу. Сначала он был прохладным, но постепенно становился все горячее. Мальчишка целовал ее в губы. Женщина закрыла глаза и подчинилась: юркая змейка нырнула ей в рот, скользнула по небу и деснам, прильнула к языку. Она застыла где-то вне времени, слепая, ошеломленная, счастливая, обессилевшая, не способная ни думать, ни действовать. Но стоило ей протянуть руки, чтобы обнять Фончито, как он, повинуясь очередной внезапной смене настроения, резко отстранился. Теперь мальчик и вправду собрался уходить. Держался он как ни в чем не бывало.

– Если хочешь, перепиши анонимку набело и положи в конверт, – сказал Фончито с порога. – Завтра отдашь его мне, а я суну в почтовый ящик, тайком от папы. Чао, мамуля.

Могу предположить, что при виде развевающегося на ветру знамени или при звуках государственного гимна Вы испытываете резкий прилив крови к голове и конечностям, который принято называть воодушевлением. Слово «родина» (которое Вы всегда пишете с большой буквы) ассоциируется у Вас не с непочтительными стихами раннего Пабло Неруды:

и не с убийственной сентенцией доктора Джонсона [96] («Patriotism is the last refuge of a scoundre» [97]), а с героическими кавалерийскими атаками, саблями, пронзающими вражеских солдат, пением горна, артиллерийской канонадой и выстрелами, которые производят отнюдь не бутылки шампанского. Судя по всему, Вы принадлежите к той категории мужчин и женщин, что с благоговением взирают на засиженные голубями статуи отцов-основателей на городских площадях и с ночи занимают место на Марсовом поле [98], чтобы не пропустить парад, зрелище, которое кажется Вам чрезвычайно воинственным, патриотическим и мужественным. Сеньор, сеньора: Вы представляете огромную опасность для человечества.

Вы – плесень, разъедающая человечество со времен татуированных каннибалов в набедренных повязках, вызывавших дождь с помощью ритуальных танцев и поедавших сердца врагов, чтобы стать сильнее. На деле восторженные речи об историческом, социальном и метафизическом превосходстве куска суши, ограниченного условными линиями и полосатыми столбами, не что иное, как лукавое aggiornamento [99] примитивного первобытного страха отпасть от племени, перестать быть частью целого и превратиться в индивида; это возвращение к состоянию наших предков, мир которых заканчивался на границе знакомого пространства, на опушке леса, у выхода из темной пещеры, за пределами горной гряды; людей, привыкших делить с соплеменниками язык, магию, заблуждения, быт, а в первую очередь – невежество и страхи и полагавших, что так можно спастись от ненастья, молний, диких зверей и других человечьих племен, населявших планету. И хотя от дикарей с кольцами в носу Вас отделяют века, хотя Вы носите костюм с галстуком или юбку-баллон и ездите в Майями делать лифтинг, на самом деле Вы мало чем от них отличаетесь. Вас надежно связали боязнь новизны, ненависть к чужакам, неспособность к решительным действиям, страх перед свободой и ответственностью, приверженность рутине и стремление смешаться с толпой, дабы не принимать вызовы, которые бросает жизнь. Беззащитному пожирателю человеческой плоти, находившемуся в полном неведении относительно физических и метафизических процессов, происходивших вокруг, еще можно простить нежелание быть независимой творческой личностью; в наше время, когда человечеству известно об окружающем мире даже больше, чем нужно, у невежества и рабского духа нет никакого оправдания. Вы сочтете, что мой приговор слишком суров, ведь для Вас патриотизм – это единение, любовь к дому и память о предках («верность земле и мертвым», согласно французскому антропологу месье Морису Барре), ментальные и культурные особенности, которые делают нас тем, что мы есть. Поверьте, это лишь одна сторона медали; на другой – болезненная ксенофобия, готовность унижать и мучить тех, кто отличается от Вас цветом кожи, говорит на другом языке, поклоняется другим богам, по-другому одевается и питается.

Патриотизм – это не более чем мягкая форма национализма; понятие «родина» многие считают более древним, естественным и респектабельным, чем «нация» – неуклюжее изобретение жадных до власти политиков и ручных интеллектуалов, вскормленных нечистыми на руку меценатами; прекрасный повод для развязывания опустошительных войн, установления деспотий, когда сильные подавляют слабых, и чудовищных эгалитаристских концепций, призывающих к созданию человеческих клонов, которые лишены всех без исключения индивидуальных характеристик, кроме самой незначительной: места рождения. В основе как национализма, так и патриотизма лежит ошибочное коллективистское представление о братстве всех «перуанцев», «испанцев», «французов», «китайцев» и так далее. Но мы-то с Вами знаем, как лживы и опасны подобные идеи: они игнорируют присущую каждому уникальность, возвращают нас в темные варварские времена, когда человечество еще не имело представления об индивидуальности, рациональности и свободе, а эти понятия неотделимы друг от друга.

Потому, когда кто-нибудь произносит в моем присутствии слова «китаец», «негр», «перуанцы», «французы», «женщины» – в общем, пытается определить другого человека через принадлежность к любого рода общности, – мне хочется выхватить револьвер и – пиф! паф! – застрелить невежду. (Это, как Вы понимаете, не более чем фигура речи; я никогда не держал в руках огнестрельного оружия и тем более никогда не стрелял, если не считать семяизвержений, которые и вправду заставляют меня испытывать что-то вроде патриотической гордости.) Мой индивидуализм отнюдь не распространяется на сексуальную сферу; искать наслаждений лучше всего вдвоем, иногда втроем, однако я остаюсь убежденным противником промискуитета partouze [100], привносящего в постель элементы политического и социального коллективизма. Бывает, однако, что монологический секс практикуют в компании, превращая его в причудливую барочную форму диалога, как на маленькой акварели Пикассо (1902-1903), выставленной в музее художника в Барселоне, на которой доктор Анхель Фернандес де Сото, полностью одетый, с трубкой в руках, держит на коленях обнаженную, если не считать чулок и туфель, супругу, поднявшую бокал шампанского, и оба мастурбируют в унисон; на мой вкус, эта картина – говорю без намерения оскорбить кого-либо (в особенности самого Пикассо) – значительно превосходит и «Гернику», и «Авиньонских девиц».

(Если Вам кажется, что я отклоняюсь от темы нашей беседы, обратитесь к господину Тэсту, воспетому Полем Валери: «С тех пор миллиарды слов, прожужжавшие в моих ушах, редко потрясали меня тем, что хотели заставить их выразить; и все те слова, которые сам я говорил другим, я чувствовал отличными от моей собственной мысли, – ибо они становились неизменными» [101].)

Вам, должно быть, интересно, откуда взялся антипатриотический пафос моего письма? Дело в том, что утренние газеты напечатали выступление президента республики на открытии фестиваля ремесел, в котором он призвал перуанских патриотов гордиться наследием безымянных мастеров, которые создали чавинскую [102] керамику, соткали и расписали паракасские ткани, сплели мантии из перьев, прославившие Наску [103], и творениями их потомков, такими, как айякучанские [104] алтари, бычки Пукары, куколки Мануэлито, ковры из Сан-Педро-де-Кахас, камышовые лошадки на озере Титикака, зеркала Кахамарки, ибо – цитирую дословно – «индейское искусство есть предельное выражение живущего в народе творческого начала, символ нашей Родины, у этих произведений нет автора, они принадлежат всей нации».

Вы, будучи мужчиной (или женщиной), наделенным изысканным вкусом, – то есть ценителем истинной красоты, – наверняка посмеялись над ремесленно-патриотической словесной диареей нашего лидера. Однако Вашему покорному слуге эта речь – несомненно, пустая и претенциозная – открыла глаза. Теперь я понимаю, отчего всегда терпеть не мог кустарных промыслов вообще и «наших» (если использовать близкие Вам понятия) в частности. Теперь я знаю, почему в моем доме нет и никогда не будет ни перуанской керамики, ни венецианских масок, ни русских матрешек, ни голландских кукол с косичками и в деревянных башмаках, ни танцовщиц фламенко, ни индонезийских статуэток, ни игрушечных самураев, ни айякучанских алтарей, ни боливийских чертиков и никаких других поделок из глины, дерева, фарфора, ткани или теста, изготовленных неизвестно кем, сошедших с конвейера, с лицемерными оговорками объявивших себя произведениями искусства, которое по сути своей противится всему абстрактному и безличному, всему, что прямо или косвенно относится к понятию «социального». Не бывает произведений искусства без автора, господин патриот (и, пожалуйста, не надо рассказывать мне о готических соборах). Народные промыслы – расплывчатое и примитивное явление, зачаточная форма того, что со временем (когда осознавшие собственную неповторимость индивиды начнут выражать в творчестве свои переживания и ставить под произведениями свои подписи) может стать подлинным искусством. Пусть они живут и процветают, но гордиться здесь нечем, в особенности тому, кто считает себя патриотом. Ибо успешное развитие ремесел – то есть воплощения коллективного начала – примета общественного регресса, нежелания выходить за рамки экзотических традиций, деревенского колорита и неистребимого провинциального уклада, чтобы двигаться к цивилизации. Я догадываюсь, госпожа патриотка или господин патриот, как ненавистно Вам это отвратительное слово. Что ж, это Ваше право. Ну, а я оставляю за собой право любить цивилизацию, защищать ее от бурь и ветров, прекрасно понимая, что силы неравны и что на победу – судя по всему – рассчитывать не приходится. Не важно. Вот подвиг, предназначенный противникам принудительного героизма: умереть под своим именем и фамилией, заполучить свою собственную, персональную смерть.