Читать онлайн «Моноклон». Страница 25

Смирнов шел к охранникам.

Молодой человек в очках, подпрыгнув к самому потолку, яростно целовал свои ладони. Его дальняя родственница, стоя на коленях, с пением и молитвой метала в него стеклянные банки с баклажанной икрой. Чудесным образом минуя молодого человека, банки медленно разбивались о потолок, осыпая молящуюся своим содержимым. Молодой человек, не замечая этого, страстно целовал свои ладони, шепча им тайные, необходимые слова, идущие из самого сердца.

Смирнов шел к охранникам.

Смуглолицая и черноволосая уборщица, сорвав с себя одежду, торжественно надела себе на голову синее пластиковое ведро и принялась прыгать по залу затяжными кошачьими прыжками. Угрожающе-торжественный вой слышался из-под ведра. Словно подгоняя себя, она громко выпускала газы в такт своим размашисто-смелым прыжкам. Какой-то седоволосый, но моложавый покупатель гонялся за ней, тщетно пытаясь пометить ее куском охлажденной говядины. От восторга и недоумения он так скрежетал зубами, что они крошились, осколки сыпались и прилипали к свежему мясу.

Смирнов шел к охранникам.

Две фасовальщицы с восторженным пением покинули свое помещение, прихватив большой кусок сала и вырванную ими батарею парового отопления. Разбежавшись, одна из них бросилась на пол, подложив под себя сало. Другая вспрыгнула ей на спину, подняв батарею над головой. Используя инерцию своих тел и скольжение сала, фасовальщицы поехали по полу по направлению к кассам. На подъезде фасовальщица метнула батарею в коленопреклоненного покупателя. Батарея снесла ему полголовы, забрызгав мозгом спину той самой кассирши с яйцом.

Смирнов шел к охранникам.

По-прежнему держа на ладони серо-коричневое яйцо и совершенно не обращая внимания на стекающий по ее спине мозг покупателя, кассирша вытащила из волос медную шпильку и стала бережно трогать ею яйцо, всхлипывая и бормоча:

— Раскол… раскол… быстрый раскол… нужный всем нам раскол…

Но яйцо и не думало раскалываться.

Смирнов поравнялся с охранниками.

Рев и восторженные крики разнеслись по супермаркету. Рыжий охранник театрально взмахнул своей порезанной левой рукой. Кровь его попала на лицо Смирнова.

— Во как! — одобрительно кивнул очками Смирнов, не останавливаясь.

— Раскол, раскол, быстрый раскол, хороший раскол… — бормотала, плача, кассирша.

Рыжий охранник театрально тряс окровавленной рукой, восторженно шепча что-то. Его напарник, по-прежнему закрыв лицо руками и слегка присев, издавал горлом резкие, отрывистые звуки. В супермаркете пели, плакали и молились.

С двумя пакетами сосисок в руках Смирнов вышел из супермаркета.

Владимир Сорокин

Да, Смотрящий Сквозь Время, дверь на кухню недавно покрасили (в 7-й раз за ее шестидесятидвухлетнюю жизнь). Пахучая и безмолвная, она стережет девятиметровое пространство. Там семья готовит еду, ест и разговаривает. Плоское тело двери блестит от свежих потеков. Стекло в ней густо замазано, медная ручка отполирована тысячами прикосновений. Ее закрывают только на ночь (чтобы мыши не проникли в комнаты) и когда готовят (чтобы не пахло). Утром приятно толкнуть дверь рукой: она трогается с места, как допотопная дрезина. Вползает в день. Обреченно хрипит, тюкается о холодильник. И умирает до обеда. Пузатый «ЗИЛ», родной брат спящего под дождем «Запорожца», вздрагивает, но быстро приходит в себя. Грозно гудит. Несмотря на солидный возраст, вмятины, сколы и царапины, он на кухне главный. Посему занимает самый важный угол. На нем сверху стоит радиоприемник из черно-желтой пластмассы. Под радиоприемником — кружевная салфетка. В радиоприемнике одна программа. Стоит повернуть ручку, и сочный баритон скомандует вам расставить ноги на ширину плеч, невидимые клавиши загремят бодрым маршем. Шнур от радиоприемника тянется к розетке. Она меньше электрической, обмотанной синей изолентой и распертой тройником. Поэтому выглядит изящно. Рядом с ней на зеленой стене висит чеканка: узкоглазая женщина со спортивной фигурой смотрит на заходящее в море громадное солнце. Над женщиной вечно парят две чайки. Справа наползает рассохшийся буфет, перевезенный вместе с бабушкой из Мытищ. Хотя он и больше холодильника, но не конкурент толстяку в кухонной иерархии. Удел его — молча пялиться на сидящих за столом толстыми ограненными стеклами, за которыми белеют чашки и блестит бок графина с самодельной настойкой (спирт + вода + кожура лимона + липовые почки + сахар). Время от времени буфет громко выдвигает нижнюю челюсть: сумрачный рот его полон мельхиора, алюминия, стали и серебра. А в правом дальнем углу на месте зуба мудрости покоятся две сафьяновые коробочки: с позолоченными кофейными ложками и золотым чайным ситечком. Их вынимают только по праздникам. Тогда буфет гордо трясется. Просторное брюхо его, набитое крупами, макаронами и мукой, любят мыши. Ночью они возятся, шуршат в дубовой перистальтике буфета. Буфет спит, сонно потрескивая. В почерневший бок его упирается стол. По возрасту он сын холодильника и правнук буфета. Он — дитя прогресса. Сделан из ДСП и оклеен белым, в голубой цветочек, пластиком. Женщины довольны — даже клеенку стелить не надо! Протереть влажной тряпкой — и все дела. На столе — керамическая вазочка с вечнозасохшей веточкой вереска. Над столом на стене — работа гуцульских древорезов: грозный орел, распростерший липовые, покрытые лаком крылья на фоне Карпатских гор. Над орлом — часы модной овальной формы — подарок маминых сослуживцев. А внизу, на маленьком гвоздике, — человечек, сделанный на уроке труда из еловой шишки, сучков и желудей. В сучковатой руке у него кубинский флажок, вырезанный из журнала «Наука и жизнь». Стол окружают три новенькие табуретки и старый стул с потертым мягким сиденьем: на нем сидит бабушка. На расстоянии вытянутой детской руки от стола — край подоконника. Он такой же, как и дверь — пастозно-белый, неровный. Но массивный. И широкий. На нем стоят: деревянная хлебница, умеющая открывать и закрывать свой полукруглый беззубый рот, трехлитровая банка с чайным грибом, керамический горшок с пыльным кактусом (эхинопсис), три жестяные банки с зеленым горошком, пепельница из раковины рапана, бутылка «Мукузани», бумажный пакет с картошкой. Под подоконником притаилась угловатая батарея парового отопления. На ней всегда что-то сохнет: тряпки, марли из-под творога, полотенца. В углу — четыре пустые бутылки. Рядом с ними — веник, совок и запылившаяся мышеловка с почерневшим кусочком колбасы. И тут же начинается грозное царство газовой плиты. Она возносится над коричневым линолеумом черно-белым храмом Голубого Огня. На плите всегда что-то стоит, терпеливо ожидая своей жертвенной участи. Сегодня это розовая кастрюля с особенным бабушкиным борщом (житомирские евреи научили бабушку класть в борщ чернослив). Кастрюля гордо высится на главной конфорке. На маленькой скромно примостилась старая сковородка с недоеденным голубцом. Подплывший белым жиром голубец осторожно выглядывает из-под алюминиевой крышки. От плиты по стене тянется газовая труба со стоп-краном. К трубе прикручена проволокой фанерная спичечница, вмещающая сразу 4 (!) коробки спичек. Спичечница высокомерно поглядывает на всех, презрительно щерится спичечными зубами, кидается горелыми спичками. Но благородная сушилка тарелок не обращает на нее внимания: удобная, бежево-пластмассовая, купленная папой совершенно случайно на выставке «Бытхимпром-76». Она поет беззвучно, высоко и чисто, уверенным голосом пластика: «Грядут новые времена!» Тарелки в ее сотах всегда чисты, оптимистично сверкают. Сушилка устремлена в будущее. Что не скажешь о мойке, развалившейся внизу вечнобольной доходягой. Разноглазые (красный и синий) краны ее обиженно смотрят, из понурого носа постоянно капает. На нем почти всегда висит влажная тряпка. Пожелтевшая раковина часто давится и не пропускает воду. Тогда ее прочищают резиновой помпой. Или ковыряются в ее ржавом горле толстой проволокой. Раковина давится, рыгает, нехотя глотает мыльную воду. В раковине почти всегда киснет грязная посуда. За мойкой живут тараканы. Их рыжие антенки выглядывают из щелей. Под мойкой за расхлябанной дверцей раззявилось бордовое помойное ведро. Оно — всегда довольно. Пластмассовый рот его жадно распахнут. «Глотаааааааю!» — ярко радуется ведро. И глотает все — от рыбных потрохов до перегоревших лампочек. Впритык к мойке — небольшая тумба под старенькой клеенкой. Она скромна и покорна, как провинциальная невеста. И всегда безнадежно беременна. Увесистые банки с прошлогодним, позапрошлогодним и просто старым вареньем распирают ее чрево. Сверху на ней режут, толкут, раскатывают, сбивают и шинкуют. И над всем этим в вышине парит недосягаемый матовый плафон со стоваттной лампой внутри. Он прекрасен в своей чистоте и недоступности. Он выше всех. Ему нет дела до ворчания холодильника, хныканья раковины и кряхтенья буфета. Он разговаривает только с солнцем, когда то касается его утренним лучом. Плафон счастлив неземным счастьем. Даже ничтожные мухи, кружащиеся и садящиеся на прохладную матовую поверхность, не в силах поколебать его самозабвения…