Читать онлайн «Вундеркинды». Страница 50

В моем родном городе было всего семь евреев. Пятеро из них принадлежали семейству Глаксбрингеров: древний старик мистер Льюис П., который во времена моего детства уже отошел от дел и, передав основной бизнес сыну, сидел в отделе «Нумизматики и филателии» большого универмага на Пикман-стрит, основанного им лет пятьдесят назад; его сын Морис, жена Мориса, чье имя я забыл, и их дети — Дэвид и Леона. Шестым был мистер Каплан, владелец аптеки, он появился в нашем городе, когда я учился в начальной школе. И красивая рыжеволосая женщина, жена одного из преподавателей колледжа Коксли, которая посещала епископальную церковь и праздновала Рождество, но все в городе знали, что ее девичья фамилия была Кауфман. Затем мой отец убил Дэвида Глаксбрингера, и евреев стало шестеро. Я часто задавал себе вопрос, не было ли мое решение жениться на Эмили Воршоу отчасти продиктовано желанием возместить эту ужасную потерю в счете. Воршоу тоже потеряли сына; когда я впервые оказался за их праздничным столом, где сидели Ирвин, Айрин, Дебора, Эмили, Фил и дядюшка Гарри (брат Ирвина, через год скончавшийся от рака простаты), я стал седьмым участником седера.

В этом году нас было восемь человек. Это означало, что нам пришлось бы обедать в две смены, поскольку из-за неточности в архитектурных расчетах Ирвина, о чем Айрин напоминала ему при всяком удобном случае, столовая была слишком маленькой, чтобы мы все вместе могли усесться за один стол. Айрин пришлось задвинуть в угол кресла, оттащить в сторону журнальные столики и торшеры, чтобы мы могли втиснуться в гостиную, куда вы попадали прямо с улицы через парадный вход. Территория гостиной начиналась возле камина, который Ирвин сложил из серых закопченных камней, предварительно разобрав печку в какой-то заброшенной овчарне, и заканчивалась невероятно крутой и кривой деревянной лестницей, ведущей на второй этаж. Воршоу перевезли в Киншип всю мебель из дома на Инвернесс-авеню; теперь большую часть времени они занимались тем, что переставляли ее с места на место и постоянно спотыкались о многочисленные скамеечки для ног, осыпая их жуткими проклятиями. Обставляя свой дом в Питсбурге, Воршоу отдали должное стилю «модерн», который в тот период переживал расцвет; в результате после переезда диваны и стулья, обтянутые мягкой черной кожей, журнальные столики на витых ножках и прочие абстрактные конструкции из стекла, тика и красного дерева оказались в доме, где полы были сделаны из еловых досок, а стены обшиты щербатыми сосновыми панелями со следами сучков и желтыми смоляными подтеками. Айрин постоянно грозилась выкинуть старую мебель и купить более подходящую, но они жили в Киншипе уже пять лет, и до сих пор ни один пуфик не был выставлен за порог. Мне всегда казалось, что в нежелании Айрин расстаться с вещами, которые напоминали об их прошлой жизни в Питсбурге, помимо сентиментальных чувств, скрывался некий жест молчаливого протеста.

Когда мы с Джеймсом вошли в гостиную, Ирвин уже занял свое место в дальнем конце стола спиной к камину. Как ведущий седера, он восседал на высоком стуле, подложив под себя диванную подушечку. Фил в белой крахмальной рубашке с застегнутым под самое горло воротником расположился по левую руку от Ирвина. Его стриженные ежиком волосы были смочены водой и старательно приглажены. Перед ними стояла коробка из-под обуви, доверху заполненная ермолками. Они перебирали шапочки и, читая надписи на подкладке, пытались восстановить в памяти события прошлого, связанные с различными праздничными церемониями. Я слышал доносившиеся с кухни голоса Айрин и Мари, женщины нервно перешептывались, убеждая друг друга, что все готово и для паники нет никаких причин. Однако сестер Воршоу в гостиной не было. Они обе находились наверху в спальне. Помогая друг другу одеваться, сестры сплетничали, советовались, о чем-то шептались и плели заговор. От дурного предчувствия у меня заныло в животе.

— Эндрю… Эй… Эйбрахам. — Ирвин держал на вытянутой руке маленькую круглую шапочку, заляпанную какими-то бурыми пятнами, и, щуря глаза, вглядывался в памятную надпись на подкладке. — Июль… число… непонятно, 1964 года. А-а, так это же твой кузен Энди.

— Не может быть.

— Может. Я отлично помню: мы поехали к ним в гости в Буффало. Точно, там еще были тучи комаров, нас чуть живьем не сожрали, ужас.

Фил посмотрел в нашу сторону, многозначительно ухмыльнулся и повел бровями, приглашая нас к столу.

— Хм, комары. — Он выудил из коробки помятую ермолку золотистого цвета. — Они вечно норовят забраться в нос. Ненавижу комаров. Привет, писатели, как дела?

— Отлично, — ответили мы с Джеймсом, хор получился не очень стройным. Мы втроем расхохотались. Ирвин удивленно вскинул глаза, пытаясь понять, в чем заключалась шутка, потом вытащил из коробки две шапочки и протянул одну мне, другую Джеймсу.

— Они лезли в нос, — сказал он, передавая Джеймсу черную ермолку, мне досталась шапка благородного голубого цвета, — в рот, — наметанный глаз Ирвина внимательно изучал наши лица, — в уши, они лезли везде. Пожалуйста, Джеймс, Грэди, это вам.

— Спасибо. — Джеймс разглядывал маленькую черную шапочку: на его лице промелькнуло легкое замешательство, сомнение и одновременно невероятное почтение, как будто Ирвин только что передал ему волшебную лепешку, на которой с минуты на минуту должен проступить лик святого.

— Филипп и Мари Воршоу, — прочел Фил, взглянув на подкладку золотистой ермолки. — Одиннадцатое мая 1988 года. — Он склонил голову набок и закатил глаза к потолку. — По-моему, на этой церемонии я присутствовал. Не на ней ли отец жениха поспорил с дядей невесты по поводу творчества Арнольда Шонебергера? Оба так орали, что присутствовавшие на свадьбе дети начали плакать и потом их никак не могли успокоить.

Ирвин сделал над собой огромное усилие, чтобы сдержаться и не поправить Фила, перевравшего фамилию композитора [25]. Он задумчиво подпер кулаком щеку и ничего не сказал. Я знал: для него это были мучительные воспоминания. Ирвин всю жизнь создавал себе имидж человека сдержанного и рассудительного, но, защищая любимого композитора, безвозвратно погубил свою репутацию, представ перед всем миром человеком, который способен устроить скандал на свадьбе собственного сына и насмерть разругаться с родственниками невесты.

— Бар-мицвах… [26] Агнус Глеберман, — прочел я с некоторым трудом на подкладке доставшейся мне голубой шапочки. — Семнадцатое февраля 1979 года.

— Агнус Глеберман, — повторил Фил. — Кто это, черт возьми?

— Понятия не имею. — Ирвин пожал плечами. — Наверное, кто-нибудь из твоих друзей.

— Эй, смотрите-ка, что здесь написано, — воскликнул Джеймс, показывая нам подкладку своей черной ермолки: — Давыдов. Похоронная контора.

— О, Джеймс, извини, — сказал Ирвин, пододвигая к нему коробку из-под обуви, — возьми другую.

— Нет, нет, спасибо. — И Джеймс возложил себе на макушку черную шапочку.

— У меня никогда не было друзей по имени Агнус, — с видом оскорбленного достоинства заявил Фил, имитируя мое произношение и срифмовав имя неведомого мистера Глебермана с названием маленького гнусного насекомого, испортившего церемонию бар-мицваха кузена Эндрю Эйбрахама из Буффало.

— Думаю, это имя произносится как «а-а-ГНУС», — вскинув палец, изрек Ирвин. Мы втроем дружно расхохотались. — Ш-ш, тихо, — Ирвин выпрямился на стуле и направил поднятый палец в потолок, — слышите, идет! — предостерегающим тоном произнес он. Обычно таким голосом объявляют о приближении известного скандалиста, или капризного ребенка, или женщины, находящейся в дурном расположении духа.

Мы смолкли и, навострив уши, стали следить за размеренным поскрипыванием половиц у нас над головами, затем звук переместился на лестницу, под легкими шагами одна за другой заскрипели ступеньки, наконец скрип приблизился к гостиной и воплотился в фигуру Эмили Воршоу — очень даже симпатичную фигуру, как сказал бы Джулиус Маркс. Эта женщина, моя жена, была изящной и стройной, хотя немного широковатой в бедрах, с черными блестящими волосами, прохладными на вид и на ощупь. Черты ее лица, как сказал Крабтри, были острыми, словно обнажившаяся горная порода, с ясными и четкими линиями. Эмили подкрасила губы, нарумянила щеки и подвела глаза. На ней были черные джинсы, черный джемпер и черный вязаный кардиган. Увидев меня, она не рухнула замертво и не обратилась в бегство, и ее не поразил апоплексический удар, и вообще ничего ужасного с ней не случилось. Эмили лишь немного замешкалась — всего на секунду, не больше, за этот миг она успела окинуть Джеймса быстрым взглядом и одарить его невозмутимо-дружелюбной улыбкой. Затем она направилась к столу и, к моему величайшему изумлению, опустилась на свободный стул справа от меня.