Читать онлайн «Мышонок и его отец». Страница 35

Хобан далёк от механического переноса особенностей и эзотерических знаний шамана на своих персонажей. Все заимствования тщательно замаскированы: начало и конец – инициация и последнее откровение – переставлены местами, специфические характеристики шамана искусно видоизменены, как было описано выше, и, самое главное, в романе нет никаких открытых упоминаний о магии, трансе, экстазе, магических полётах, вмешательстве духов и т. д. Все приметы шамана вписаны в совершенно естественный контекст. Если принять предположение, что животные и заводные игрушки способны думать, чувствовать и действовать как люди, то никаких других допущений уже не потребуется: книга окажется абсолютно реалистичной. На одном уровне это – замена сверхъестественного естественным. Именно так работает мышление ребёнка, ещё не понимающего символических значений и воспринимающего всё в буквальном смысле; на этом принципе основана игра слов, к которой Хобан прибегает в этой книге неоднократно. Но на другом уровне так совершается одухотворение всех знаков. Это мистицизм особого рода, заключённый в шаманской картине мира, но лишь с трудом различимый в причудливых, на сторонний взгляд, поверьях о шамане, который провожает души умерших в загробный мир, отыскивает и возвращает в мир живых душу умирающего, взбирается на Мировое Древо и срезает с него ветвь или попадает в когти демонов, что разрывают его тело на части, варят и собирают вновь. В «Мышонке и его отце» Хобан возрождает именно этот тип духовности, утраченный современным человеком. Одухотворяя силы природы в поисках души, Хобан воспроизводит процесс, уже завершившийся в таких религиях, как христианство или индуизм, в которых, по справедливому замечанию Элиаде, могут присутствовать те же образы (например, танец Шивы), но распознать в них следы шаманизма уже невозможно. Сохраняя архаические модели религиозного экстаза, но таким образом, что они либо остаются незаметными, либо только вызывают некие психологические или духовные коннотации, и, устраняя или сводя к минимуму гротескные элементы, Хобан воскрешает шаманскую картину мира в форме, приемлемой для современного читателя. И эта идейная подоплёка романа «передается через общепринятый символизм», воспринимающийся «постольку, поскольку ему удается прижиться в уже существующей магико-религи-озной системе» (Элиаде, 411).

Роман «Мышонок и его отец» можно рассматривать в контексте многих религиозных и философских систем, и при каждом новом подходе в нём будут открываться новые смыслы. В данной статье он анализируется с точки зрения адвайта-веданты, но вполне возможно трактовать его и с позиций экзистенциализма, фрейдизма, марксизма или буддизма, равно как и целого ряда других учений. Книга, в которой поступки персонажей столь явственно мотивируются ощущением собственной ущербности, книга, в центре которой стоят взаимоотношения между отцом и сыном, по существу составляющими единое целое, и их отношения с женщиной – матерью и возлюбленной, естественным образом открывает возможность фрейдистской интерпретации. Сюжетная линия восстания зависимой расы, совместными усилиями свергающей иго угнетателей, вызывает не менее сильные ассоциации с идеями марксизма. А тема вечных перемен, пронизывающая всю книгу, в которой даже финал оказывается открытым и подразумевает безостановочное движение, столь же настоятельно требует рассматривать этот текст с точки зрения буддизма. Гармонично объединяя в себе великое множество разнообразных религиозных, культурных и философских систем, которые остаются скрытыми от юного читателя, но исподволь проникают в его сознание, формируют его представления о мире и дают ему внутреннюю опору, книга Хобана действует в полном согласии с духом упанишад. Подобно тому как соль, растворённая в воде, присутствует в каждой капле жидкости, оставаясь незримой, подобно тому как огромное дерево незримо заключено в крошечном семени, так и единая истина незримо пронизывает всё сущее в пространстве и времени. Фремдер, главный герой одного из «взрослых» романов Хобана, страшится того, что по ту сторону «тонкой плёнки реальности» таится «бесконечное становление, поглощающее всё и вся». Но книга о мышонке и его отце обращена к детям и внушает им спокойную уверенность в том, что даже за «последним видимым псом» и за последней точкой по-прежнему остаётся самосознающее «я». И к этому роману вполне применим тяжеловесный отзыв Серпентины о другом, куда менее достойном тексте: «Под маской шутки и фарса он изображает самую СУТЬность того, что есть БЫТЬ».

Войти в кабинет Рассела Хобана – все равно что очутиться в огромном букинистическом магазине, битком набитом любимыми книгами и записями. Стеллажи от пола до потолка так и ломятся от монографий по искусству и романов, книг по мифологии и философии, аудио– и видеокассет. Для того, кто не боится работы, – это архив тысячелетий, в котором можно отыскать все, что душе угодно. Для 76-летнего писателя, называющего эту коллекцию своим «приставным мозгом», в ней таятся неисчерпаемые источники вдохновения.

Уроженец Филадельфии, сын евреев-иммигрантов из Украины, Хобан начал свою литературную карьеру как автор книг для детей. «Я частенько разъезжал по Коннектикуту, зарисовывая бульдозеры, – рассказывает он. – Один приятель увидел эти рисунки и сказал, что издательство «Харпер» может заинтересоваться. От бульдозеров я перешел к антропоморфным зверюшкам, но книги о них уже не иллюстрировал – рисовать пушистиков я не умел».

Так Хобан «переключился» с рисунков на тексты. «Мышонок и его отец» – «первый мой настоящий роман, хотя по видимости – детская книжка» – вышел в свет в 1969 году. В том же году писатель переехал в Лондон.

«Я издавна обожал английские рассказы о привидениях: Шеридана ле Фаню, Оливера Аньенза, Артура Мейчена, М.Р. Джеймса. И мне захотелось какое-то время пожить в городе, где разворачивается действие этих книг». Решение оказалось плодотворным. Лондон «стал тем самым местом, где меня настигли романы. Кроме того, и сам я, и моя жена-немка чувствовали себя чужаками в тех странах, где родились. А быть чужаками в Лондоне нам обоим понравилось. Мы думали провести здесь два года, а остались навсегда».

В любви к рассказам о привидениях и берет начало особая «лондонская готика», пронизывающая книги Хобана. На улицах его Фулэма царят вечные сумерки, и он не устает находить все новые и новые пути к мифологизации города и его недр, пронизанных сетью подземки. Впрочем, не менее важную роль для Хобана играет изобразительное искусство – по его глубокому убеждению, побуждающее мыслить по-новому и смотреть на мир новыми глазами. «Один персонаж говорит: если можешь полностью постичь один-единственный образ, значит, можешь постичь все на свете. И по-моему, в этом что-то есть».

Персонажей Хобана, при всем их разнообразии, объединяет стремление к поиску иных способов бытия, лежащих за пределами повседневности. Как и у Оноре Домье, любимого художника Хобана, этот поиск выводит героев на границу, отделяющую зримое от незримого, реальность от грез. Читать Хобана – все равно что смотреть фильм на экране, подвешенном на двери, которая то открывается, то закрывается вновь: никогда нельзя быть уверенным, что перед тобой в данный момент – кино или некая реальность по ту сторону двери.

В этом месяце последний к настоящему времени роман Хобана «Амариллис день и ночь» (2001) вышел изданием в мягкой обложке, и одновременно были переизданы еще два его романа, уже ставшие классикой. «Пилгерманн» (1983) посвящен еврейской теме в эпоху первого крестового похода, а «Кляйнцайт» (1974) – полная «черного юмора» притча, действие которой разворачивается в больнице, а настроение постоянно колеблется между вдохновенной надеждой и безысходным отчаянием. «Кляйнцайт», по признанию «Хобана», – роман, самый близкий ему по духу: «Он словно высвободил мой природный голос».

Собственно в работе над книгами Хобан полагается на ассоциативный метод письма, и здесь ему на помощь приходит «приставной мозг». «Когда я ищу идею и вдруг чувствую непреодолимый порыв послушать какую-то музыку или подхожу к полке и наугад вытаскиваю какую-нибудь книгу, я говорю себе: может быть, кто-то там пытается что-то подсказать мне. Я словно открываюсь – и надеюсь, что в меня что-нибудь войдет».

Долгих пять с половиной лет он открывался самому знаменитому на сей день из своих романов – «Риддли Уокеру» (1980), тщательно прорабатывая и перерабатывая детали языка и общей панорамы жизни после ядерной катастрофы. Сам Хобан сравнивает свою работу с искусством шамана: «Почти во всех своих романах я воспеваю готовность признать существование незримого, – говорит он. – А шаман открыт незримому и служит ему проводником. Вот такого рода писателем я себя и считаю».