Читать онлайн «Общая тетрадь». Страница 41

Б. Болезнь? Да. Но вспомни, как Томас Манн доказывал, что болезнь необходима жизни, что Творение без нее не может осуществиться, и потому и спрашиваю тебя – надо ли от великой болезни отщипывать крошки, чтобы сварганить массам безвкусную пищу? Вспомни, как Лидия Веле-жева и Ольга Будина сыграли Настасью Филипповну и Аглаю. Дело даже не в размерах их дарования – они скромны, дело даже не в том, что наши молодые актрисы, за редким исключением, могут сыграть разве что в экранизации повести А. Куприна «Яма», а в том дело, что, не зная, что такое гордость, любовь и страдание, проживая комфортную жизнь с кое-какими потугами тщеславия, невозможно прикасаться к Достоевскому. Испепелит! Или не даст к себе прикоснуться. Вот он и не дал. Бродили чего-то по экрану две красотки из горничных и лаялись на окружающих. Болезнь, ты говоришь? Я сам всей душой за мирную, счастливую, свободную человеческую жизнь. Но ее выстрадать надо и заслужить. А у нас нынче массы властно требуют уюта и комфорта ни за что ни про что, не оплатив исторические счета, не пострадав ни в личной жизни, ни в общественной. Да, болезнь! Но чего стоит сытый и здоровый творческий человек, не желающий пострадать за свое дело? Чего стоит актер, выходящий на сцену и не мечтающий сегодня сыграть так, чтоб зритель весь исплакался или рассмеялся до колик? Чего стоит режиссёр, не выворачивающий все свое нутро перед обществом, чтобы познать мир, познать самого себя и внести свою лепту в великое дело Искупления? Чего стоит поэт, не намеренный своими стихами вызвать ветер или дракона, ведь если он этого не делает – его надо везти в психушку (эта мысль взята мной из романа Павла Крусанова «Бом-Бом»)? Чего стоит политик, не собирающийся всерьез помочь людям жить и доставляющий только материал для пародистов, этих эльфов-пересмешников? Чего вообще стоит наша жизнь, если мы не тщимся изо всех сил сделать что-нибудь великое, угодить Богу или хоть рассмешить Его!

А. Последнее сделать нетрудно, и рецепт угадал тот самый Павел Крусанов в романе «Укус ангела»: «Если хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах». Ты хочешь, чтобы все было по-твоему. А не идет ли мир так, как задумано о нем? Посмотри, в каком прелестном эфирном окружении разместился «Идиот». Посмотри на весь этот милый вздор, который каждый день валит с экранов про супы из пакетиков и кремы из акваминералов, от которых немедленно будет счастье. Из этого мира в сериал была как бы делегирована строгая госпожа Мария Киселева. Госпожа Киселева уже давно наблюдает человеческие страсти в передаче «Слабое звено». Из этой передачи степень ненависти глупых к умным, слабых к сильным и мужчин к женщинам встает во весь свой нешуточный рост. Достоевский, я бы сказал, отдыхает. За всю историю передачи ни разу ни один человек на вопрос: «Кто самое слабое звено?» – не ответил честно – «Я». Затем госпожа Киселева появилась в рекламе некоего супца. Не знаю, не пробовал – мне, слава богу, супы жена варит, из живого мяса с овощами и травами. Всем советую, но не всем же так везет. И вот Киселева уже – Варя Иволгина, с самим князем Мышкиным разговаривает. Зачем это было нужно режиссеру? А затем, чтобы сгладить, смягчить зазор между тем миром и этим. Чтобы экран не перегрелся от Достоевских страстей, а все прошло гладко и безболезненно.

Б. Непонятно, отчего тогда режиссер так волновался насчет рекламы – чтобы ее не было или она была в строго отведенных местах. Эйзенштейна и Козинцева можно прерывать рекламой, а Бортко, видите ли, нельзя! Действительно, между тем и этим миром зазора нет. Спокойно там живут и Киселева, и Боярский, и Домогаров, и другие представители поп-фауны.

А. Кстати, в сериале были скрытые внутренние возможности для размещения рекламы – например, когда появляется Киселева и говорит генералу: «Папаша, пора обедать – суп простынет», можно было бы показать ту самую рекламу про супец. Я считаю, шикарно бы вышло.

Б. Да, все зубоскалим, все пожимаем плечами, все живем в чужом мире – а не пора ли его сделать своим? Из великого больного романа получился какой-то странный визуальный продукт, история о том, как приятный молодой человек, утверждающий, что он болен – но никаких следов этого мы не видим, – приезжает в большой город (и не особо чувствуется, что это Петербург, тем более – Петербург Достоевского, великая больная плоть!). Молодой человек желает всем нравиться, всем пытается угодить, но всем-то и не получается, люди-то разного хотят. Он мечется, путается, страдает, стесняется объяснить дамам, что не может иметь с ними дела, вступает с ними в какие-то фантомные отношения и доводит дело до беды. Этой истории цена – грош. И всей нашей культуре цена – грош. Если актеры в самом деле – зеркало своего времени, то плохи наши дела. Если они будут только менять маски и раздавать интервью, у кого они одеваются и что кушают на завтрак, жизнь будет не просветить.

А. А ты хочешь как в пословице – не было ни гроша, да вдруг алтын? Только что пало царство дракона, который оставил, как ты помнишь из пьесы Евгения Шварца, «мертвые души, больные души, прожженные души, дырявые души». И вдруг в одночасье мы тут Просвещение организуем! И ленивые, маленькие, с гнильцой и червоточинкой души начнут вдруг выполнять великие задачи. Нет, братец ты мой, давай заземляйся. Надо идти «путем рыбьего жира», путем прозы, а не поэзии. Снят посредственный фильм, который, естественно, понравился многим людям. Никакого вреда он никому не принес. Ну, и хрен с ним. Гораздо интереснее поговорить о Шекспире. Вот, к примеру, лучшая его пьеса – «Антоний и Клеопатра» – там есть сцена…

Б. Я бы с удовольствием поговорил про «Антония и Клеопатру», тем более что сыграть эту пьесу сейчас в России невозможно – ни Антония нет, ни Клеопатры. То есть нет актеров на роль настоящего мужчины и настоящей женщины. Им, кстати, по сорок лет было – а всегда играют что-то геронтологическое. Когда актриса уже окончательно и бесповоротно выходит из роли Джульетты, она принимается за Клеопатру. Недавно Ванесса Редгрейв сыграла в Нью-Йорке. Кто разрешил, не понимаю. Я хочу ответить тебе на предложение заземлиться. Вот давай все будут заземляться – тем более подавляющему большинству и стараться не надо, а я останусь при своем. Не могу я примириться и не хочу. Достоевским надо всерьез переболеть – иначе миру не выздороветь. Достоевского лучше всуе не поминать и пальчиками не трогать. Это вам не шутки. Розанов сказал о Достоевском: «Тут Тварь исповедуется перед Творцом за все тысячелетия своего греха, страдания и великих и напрасных попыток преодолеть это». Без исповеди, без покаяния не будет и прощения. Режиссер и актеры могли своим духовным и душевным трудом многое искупить, если бы всерьез взялись жить внутри «Идиота». А они заигрались в свои маленькие самолюбия и в мнимый успех. Не об успехах надо думать, когда берешься за Достоевского, а о том, как в живых остаться и ноги унести.

А. Нет, невозможно с тобой разговаривать, весь обед испортил.

Б. Ну, и не зови тогда в гости. Знаешь ведь, кого зовешь.

А. Да ладно тебе, не ругайся. Знаешь шутку, чем сильный мужчина отличается от слабого? Нет? Слабый мужчина падает лицом в салат.

Б. А сильный?

А. А сильный – в десерт.

Господин А. и господин Б. хохочут. Занавес.

2003

Отечественный театр конца XX – начала XXI века

Часть первая. Драматургия и публика

Есть такая прекрасная, величественная дисциплина – «история русского театра», и всякий, обучавшийся в любом театральном вузе, обязан был эту дисциплину постигать и, постигнув, сдавать… ну, туда, куда мы сдаем и все прочее, постигнутое нами. В бытность мою студенткой ЛГИТМиКа преподавание истории русского театра доходило до шестидесятых-семидесятых годов XX века, после чего наступала другая епархия – ведомство семинаров по театральной критике.

Но нынче-то в историю русского театра надо как-то вписывать и уже откушанные и переваренные десятилетия. И вот, честно говоря, если бы мне предложили написать краткий курс истории нашего театра конца XX – начала XXI века, то я бы долго думала, потом горько плакала и, наконец, решительно отказалась.

Я хорошо помню, какой ясной и стройной была постигнутая мной прежняя дисциплина. Как, вторя смене исторических эпох, менялся театр или, наоборот, сцена, точно пифия, заранее предвидела будущие исторические катаклизмы. Драматурги все время что-то осмысляли и обобщали, актеры что-то чувствовали и отражали, а любой путный режиссер четко делился на периоды, и периодов этих было никак не менее трех. Допустим, театр времен перестройки и гласности еще как-то возможно описать, с помощью пиэс Михаила Шатрова и Эдварда Радзинского, Олега Ефремова еще можно разделить на периоды, а про Олега Меньшикова начала девяностых годов еще удастся рассказать, как он что-то чувствовал и в своем творчестве отражал. Но хоть сколько-нибудь связного романа о театре этого «конца-начала» сложить не получится. И не только потому, что все слишком свежо в памяти, а для построения исторических композиций нужна временная дистанция. Есть и другие, более существенные причины. Для исторического рассказа требуется, прежде всего, иерархия главного и второстепенного. Она видна уже современникам. Понятно, что история русского театра первой половины XX века будет подробно излагать темы, события и судьбы, связанные с именами Станиславского, Немировича-Данченко, Мейерхольда, Вахтангова и Таирова – а Коршу, Свободину, Евтихию Карпову или Евреинову придется потесниться, а может, и обождать. Мне интересно, осмелится ли кто-нибудь сейчас назвать действительно и бесспорно главные имена русского театра конца XX века и подтвердить: да, это – большак, столбовая дорога, магистраль, а вот по сторонам расположены всякие интересные и поисковые, но второстепенные сюжеты. В нынешней ситуации подобный разговор даже затевать неловко – засмеют как ретрограда (ретроградицу?). Представляю себе круглый стол, на котором театральные мыслители взялись бы обсуждать, кто магистральнее – Табаков, Фокин, Додин, Фоменко, Пшкас, Райкин, Захаров или Волчек? Я думаю, единственное, до чего бы мыслители договорились и с чем бы все решительно согласились, – это что театр Романа Виктюка уж точно стоит не на столбовой дороге (но и это, если задуматься о «зеркале времени», спорно).