Читать онлайн «Белый осел в ожидании Спасителя». Страница 2

К тому же, на этой половине кладбища стояли стражей вдоль забора матерые сосны, вознесенными кронами оберегая от ликующего солнца донную глубину запредельного покоя.

Здесь царил старый иерусалимский камень, заласканный мхом, что пророс в завитушках на вензелях и гербах, на треснувших каменных розах и ручках греческих амфор; старый иерусалимский камень, первоматерия этих божьих холмов. Он глядит на вас со всех мыслимых поверхностей – мостовых, стен, столов и скамеек; надгробий, наконец. Да: и умерев, покоятся под этим камнем, под его плотью, податливой к резьбе и узорам, к буквам алфавитов разных наречий…

Меир выждал несколько минут, пока мы с дочерью молча оглядывались на этом клочке зачарованного царства. Два-три узорных солнечных пятна непрерывно двигались по плитам, скользя и вздрагивая, и казалось, что это игра шаловливых ангелов: а вот сюда положим салфеточку, вышитую-солнечную… нет-нет, сюда!

Над нашими головами огрузла звучная тишина, прошитая короткими стежками птичьего посвиста.

– Вот, – произнес Меир любовно. – Здесь все знаменитые люди. Вон там, в углу, видите – красивый такой двуглавый памятник? Это архитектор, что построил Дормицион. А рядом знаменитый врач, бароном был. А тот вон, домиком, серый – это художник, его приглашали расписывать церкви по всей Европе. Они ведь только сначала носились со своими религиозными глупостями насчет пришествия Мессии. Потом обжились, хозяйством обросли, нарожали детей и внуков и зажили богатой светской жизнью. И отлично жили, отлично! Смотрите, вон там, в углу, у меня покоится трио: виолончель, скрипка и флейта. Конечно, каждый из них был при жизни ветеринар, фельдшер или аптекарь, но по субботам собирались и играли для публики, для друзей. Все знали про музыкальные вечера в доме Рудольфа Майера. Так сыгрались, что завещали похоронить их рядом! Не удивлюсь, если по ночам кто-то в тех соседних домах слышит какого-нибудь Моцарта, или как его… Шуберта…

Уверенно переступая через бордюры и ступеньки, он вел нас от одного последнего пристанища к другому, попутно рассказывая байки, все больше увлекаясь, изображая давно умерших в лицах, будто присутствовал при диалоге столетней давности:

– «Как?!» – воскликнул архиепископ. – Меир останавливался, опирался рукой о камень, под которым, собственно, и покоился изображаемый им персонаж. – «Я полагал, что разговариваю с гением, но вижу, что вы, барон, всего-навсего дворянин…»

По мере того, как истории сыпались одна за другой, я узнавала известные анекдоты из расхожих книжек серии «знаменитые шутят», и восхищалась находчивостью нашего гида. Он верен был собственным корням, в главном оставался восточным человеком: торговля по-прежнему была здесь основой жизни. Только товар нашего знакомца для обычного торга был непригоден. Молчаливые сосны, замшелые плиты, птичий посвирк… Как, как понял он, что загробный дух покинутых могил тоже способен принести кое-какую прибыль?

Я слушала его с улыбкой. Дочь, для которой все эти истории были в новинку, не могла отвести глаз от лукавой физиономии продавца воздуха.

– Послушай, – спросила я наконец, – и все-таки… Как же так: вот эти все достойные имена…

– О, – перебил он привычно, – такие достойные люди, такие великие люди здесь…

– …почему же дети и внуки этих достойных людей , – подражая Меиру, я широко повела рукой, – тех, кто здесь похоронен, так горячо приветствовали приход Гитлера к власти? Ведь тут действовало сразу несколько филиалов нацистской партии! Что им был этот Гитлер там, в Германии, за тридевять земель от Иерусалима, – им, которые могли прочесть Святое писание на языке подлинника!

Я полагала, он смутится. Ничуть: не переставая улыбаться, Меир сокрушенно покачал головой:

– Да, да… Великое искушение, большая беда… Господь отнял у них разум. И британцы выкинули их из страны – и были правы! Ведь Англия в тридцать девятом объявила Германии войну. И когда генерал Роммель придвинулся со своими войсками к границам, темплеров погрузили на корабль, который отплыл в Австралию… Часть из них бежала на Кипр, но затем все равно рассеялась по разным землям… Понимаешь, британцы боялись, что темплеры станут сотрудничать с нацистами. И были правы, правы! А сейчас дети и внуки тех, изгнанных, приезжают сюда туристами из Германии, из Австралии, даже из Новой Зеландии навестить могилы и взглянуть на дома своих предков… Понимаешь, Иерусалим… это для темплеров не пустой звук! Нет, не пустой звук… А они видишь как… – и развел руками, – оплошали!

– Оплошали?! Похоже, тебе их жалко?

– Жалко, – кивнул он, улыбаясь. – Когда людей выгоняют из домов, с детишками и стариками… всегда жалко. Я только представлю, как они грузятся на корабль с двумя чемоданами на целую семью…

– Но ты сам сказал минуту назад, что британцы выгнали их справедливо!

– Ну и что, – легко ответил он. – Справедливо это справедливо, а жалко это жалко.

– Пойдем, – сказала мне дочь по-русски. – Ты начинаешь заводиться, это хорошим не кончится.

Она знает наперечет все мои больные мозоли.

– Вот, наблюдай, – заметила я. – Восточный человек, легкий человек. Никто из его родных не лежит в какой-нибудь яме под Киевом или Вильнюсом… и вот он уже посторонний.

– Он не посторонний, – мягко поправила дочь. – Он просто, он… милосердный.

– Еще бы, ведь из кожи его родных не делали кошельков и абажуров соплеменнички всех этих утонченных аптекарей-флейтистов.

Она уже тянула меня за руку.

Гуськом мы возвращались по узкой, усыпанной щебнем тропе среди могил.

Меир все говорил и говорил. У меня все люди ухожены, повторял он с гордостью. Все – под надежным присмотром.

Я хотела заметить, что его люди навеки уже пребывают под присмотром самым надежным, но вовремя себя остановила.

Веселая птичья жизнь пронизывала гривы лохматых сосен. И азартней всех где-то в сердцевине крон соревновались два голоса: упоенная длинная трель и щеголеватое щелканье на два тона ниже. А где-то в вышине попискивала третья, бродячая птичка, пролетная, неместная, чужая.

И, как обычно, о приближении заката возвестило великолепное трио самых звучных местных запахов: канифольно-терпкий мирт, утонченный лимонник и ангельское забытье лаванды…

Само собой, небольшая купюра проследовала в карман затрепанной рабочей куртки кладбищенского сторожа – в благодарность за экскурсию и на поддержание старых плит. В конце концов, подумала я, в цивилизованных обществах берегут чужие могилы. Боль это боль, а справедливость это справедливость.

– Вы такие симпатичные, – повторял Меир, прихлебывая из кружки совсем уже холодный и неисчерпаемый кофе. – Приводите своих друзей, всех гостей приводите! Я их тоже познакомлю с моими людьми.

Перед тем как выйти за ворота, мы оглянулись.

Его скамейка недаром, видимо, врыта была посреди участка: ни дать ни взять капитанский мостик на Летучем голландце. И на этом мостике, блаженно плавясь в мареве закатного солнца, под парусом индийской сирени плыл среди своей уютной вечности кладбищенский капитан Меир…

Таксист не знал адреса монастыря. Он не знал даже его названия, словно не был иерусалимским таксистом, накрутившим на руль все переулки и подворотни этого города.

– Русский женский монастырь! – повторила Кира. – Прямо на вершине Масличной горы, как же ты не знаешь! Такая высокая – стрела в небо – колокольня…

– А! – кивнул он. – Вот бы и сказала – «Русская Свеча». Знаю, конечно…

И пошел петли вертеть по извивам Восточного Иерусалима, сначала петля на петлю вниз, к монастырю Марии Магдалины, и оттуда вверх, вверх, осторожно протираясь по кишочкам улочек в гору, пока не выполз на маленькую площадь, всю засиженную лавками, тележками, лотками, шавернами.

– Где-то здесь, между заборами, – сказал таксист, – можно пронырнуть к воротам.

Притормозил у овощной лавки – уточнить адрес, и сразу пацан лет семи подбежал и локтями ввалился к нам в открытое окно, полез в бардачок, стал откручивать висящего на лобовом стекле медвежонка.

Я, давно избавленная от умиления перед местными «босоногими сорванцами», сказала по-русски:

– Пошел вон! – и ладонью отодвинула юного наглеца от машины.

– Узнала, вон тупик! – воскликнула Кира; мы рассчитались и вышли.

К воротам монастыря от площади и правда вел узкий пенал глухого тупика.

Мы углубились между каменными стенами, осторожно огибая и переступая через играющих, ползающих, сидящих на земле детей, как всегда в таких местах чутко ощущая границы собственного настороженного тела. Наконец достигли железных ворот, крашенных зеленой краской, и позвонили.

Щуплый, как подросток, старый араб – видимо, сторож – сразу открыл и, улыбаясь, жестами пригласил войти, переступить порог. Ему было указание от игуменьи.