Читать онлайн «История Роланда». Страница 4

На этот раз в комоде рылся я. Щётка лежала на самом низу, между мохеровым свитером и газетой, устилающей дно. Ручка была серая, с серебристыми искорками. Щетинка ровная, белая. «Ролли? Ты чего там? Ну-ка... Вау… Обалдеть… Снова щётка, в том же месте!» И мы забыли о подарках, и занялись научными экспериментами.

Выяснилось, что щётки появляются в ящике исключительно по одной, при условии наличия не менее трёх свитеров в стопке, но никак не чаще четырнадцати раз в сутки. Ручки: синие, красные, зелёные, палевые, в продольную полоску, в рубчик, с полупрозрачными узорами, с резиновой окантовкой, с пружинящим зигзагом; щетинки: новенькие и блестящие, с лёгкими следами пасты между волосков, пожелтевшие, стёртые до самого основания, крашеные перекисью, заплетённые в косички и даже седые.

Когда мы были совсем маленькими, после обеда нас с Хулио укутывали и укладывали спать, а мы, конечно, терпеть этого не могли. Мы выжидали минут пять, высовывали из-под одеял ноги и начинали шептаться.

– Что ты помнишь своё самое раннее, Ролли?

– Ну… я помню, как мама принесла вишню. А ты?

– А я помню, как я родился.

– Врёшь!

– Не вру!

– А чем докажешь?

– Я помню всё. Помню акушерку: она была такая красивая! Чёрные волосы, прямые, как у индейки, и зелёные глаза. Я сразу влюбился в неё.

– Ты не мог влюбиться, ты же только родился.

– Мог! И она полюбила меня. Она взяла меня на руки и сказала: какой мужчина! Какой красавец! И я хотел ответить ей, что она прекрасна, как луна, но голос не слушался меня – я был мал. Я помню морщинки на её губах, а когда она улыбалась, они разглаживались. И она поцеловала меня, Ролли!

– Не может быть, у них же гигиена.

– Может! Она отбросила повязку и целовала меня, и напевала: мой богатырь, мой рыцарь! Любовь превыше гигиены, запомни, Ролли. А на щеках у неё были ямочки. И она щекотала меня, и покусывала пальчики.

– Мама бы не разрешила ей.

– Мама спала под наркозом. Мама спала, а мы целовались! Она носила короткий белый халатик, и расстёгивала его от жары – а на шее висело серебряное сердечко. И она купала меня в купели, и склонялась ко мне, и локоны падали, и халатик расходился, и мы плескались, и ныряли, и плыли. Ах, Ролли, какие у неё были ямочки! Она лежала на животе, а я лежал лицом на ямочках и гладил её ноги, и капли стекали, и засыхал песок, и пели пеночки. У неё был такой изящный нос, Ролли, как у герцогини, с чуть приподнятыми ноздрями и необыкновенно тонкий, и ушки просвечивались на солнце. Я каждый день дарил ей огромный букет бордовых пионов, и она зарывалась в них, а я подхватывал её и нёс на руках к реке, к ручьям и жаворонкам. И весь день играл военный оркестр, и ей так нравилась моя форма… Ролли? Спишь?

В день, когда должен был родиться Валик, мы с самого утра расположились на лавочке в больничном парке, под большим клёном. Папа суетился, метался, раскатывал туда-сюда на такси, то за букетами, то за подгузниками, а мы беззаботно пили сидр и закусывали разноцветными пышками. Мы знали, что будет мальчик, и даже имя выбрали заранее, и теперь оставалось только гадать, каким он родится.

– Ах, только бы он родился красивым! – приговаривал Хулио, прикладываясь к бутылке.

– Не всё ли равно? – отвечал я. Сидр размягчал мой язык, и я мог выговорить несколько фраз подряд. – Намного важнее мыслительные способности. Пустоголовый омоновец, гоняющий демонстрантов, или поэт-авангардист – между ними же пропасть. Вот что важно.

– Ты ксенофоб, – вздыхал Хулио. – Ты толкуешь предвзято и узко. Нет, нет, главное – чтобы он родился красивым! Красота – превыше всего! Равно прекрасными могут быть как и плечистый омоновец в могучем бронежилете, в хищном прыжке, так и настигаемый диссидент с одухотворённым лицом, с флагом свободы. Главное – красота. Разве я не прав?

– Ты не прав! – сказал я, но тут двери больницы распахнулись, и на крыльцо с победными криками высыпали многочисленные врачи. Они размахивали руками и звали: сюда, сюда! спешите! радуйтесь! Забыв обо всём, мы побежали к крыльцу, а оттуда, из недр роддома, навстречу нам уже поднимался переполненный гордостью папа, неся на руках крупного младенца. Смотрите, дети, это ваш братик, Толик! Младенец дружески улыбался и подмигивал. А где же Валик? – удивились мы. Валика пока нет, – объяснил счастливый папа, – пока только Толик.

Сразу после Толика родился Колик.

– Как вам ваш новый братец? – ликовал папа. – Смотрите, какой волосатый!

Мы сначала довольно холодно встретили Колика и заняли позицию молчаливого наблюдения. Папа же пребывал на вершинах торжества и фонтанировал новыми педагогическими идеями. К примеру, посовещавшись с директором школы, он решил испробовать на Колике новый метод обучения младенцев речи. Недопустимо, объяснил нам папа, недопустимо и крайне чревато вдалбливать в голову младенца слово «мама». Разве с таким подходом можно рассчитывать на то, что личность вырастет свободной и мыслящей? Дитя само должно выбирать свой стартовый лексикон! Папа принёс из библиотеки толстый политехнический словарь и с утра до вечера просиживал у колыбели Колика, читая ему статьи по алфавиту. В обеденный перерыв папу подменяла мама с Овидием и Вергилием, а на время первого и второго завтрака, раннего и позднего ужинов, полдника, ланчей и перекусов – подменяли мы. Расширяя папин метод, мы на все лады ругались Колику матами, а когда маты кончались – рассказывали в лицах анекдоты о прелюбодеяниях.

Но, несмотря на наши общие усилия, ровно в год Колик откашлялся и отчётливо произнёс:

– Мама.

В растерянности и недоумении мы вопрошали папу: как же так? Значит, все наши старания пошли впустую? Но папу невозможно было сбить с толку или ввергнуть в уныние:

– Нет, детки, не впустую. Мы выполнили свой долг. Теперь мы уверены, что Колик не подвергался лингвистическому насилию и сделал свой выбор сознательно и обдуманно! – он высоко подбросил Колика и, словив, крепко поцеловал. – Ура! Шампанского!

Однажды, ближе к обеду, папа громко позвал нас из гостиной. Отложив забавы, мы спустились вниз и замерли в почтительном ожидании. Папа посмотрел на маму, и мама кивнула ему.

– Дети, – сказал папа. – Мы долго откладывали и оттягивали, но теперь время пришло. Итак, новость: у вас есть ещё один брат. И пойдёмте сразу знакомиться.

Мы были удивлены, но виду не подали. Вслед за папой и мамой мы прошли в правое крыло, поднялись по лесенке и оказались перед ничем не примечательной сосновой дверью. Папа нажал на ручку, толкнул дверь и пропустил нас вперёд. Светлая комната, аккуратная постель, стол, книжные полки с политехническими словарями. У окна, стесняясь, стоял худенький мальчик в костюме.

– Это Валик, – шепнул папа за нашими спинами, и они с мамой тихо удалились, не желая нам мешать.

Мы ревниво оглядели комнату и, не отыскав ничего интересного, спросили:

– Где твои игрушки?

Валик приоткрыл рот, потом закрыл и пожал плечами.

– Во что ты умеешь играть?

– В шахматы.

– А в тетрис?

– Нет.

– Мы тебя научим.

– Правда?

Валик вдруг необыкновенно оживился: он подбежал к нам, стал пожимать руки, смеяться, заглядывать в глаза.

– Так вот вы какие, мои братики! Папа очень долго не хотел меня к вам пускать, он говорил, что вы хулиганы и научите меня дурному. Но ведь это преувеличение? Правда? Теперь он махнул рукой и разрешил, непонятно отчего – быть может, убедился, что и я тоже хулиган? Ах, я уже знаю, что мы будем большими друзьями! Кто из вас Хулио, позвольте мне угадать? Ты? Ура! Вот видите, вот видите! Я так давно мечтал о вас, и вы даже часто снились мне. А я, снился ли вам я?

Мы были очень растроганы, сердечно целовали Валика и уверяли, что и он нам снился.

– Но что же это я! Прошу вас!

Он усадил нас за стол, принялся разливать чай и подвигать нам блюдечки с печеньем и мармеладом. И вдруг остановился и воскликнул:

– Или пойдёмте по грибы? По грибы, по ягоды! Вы любите ходить по грибы?

Мы одобрили грибы, и он засобирался: раскрыл шкаф, надел кашне и плащ, выбрал крепкое лукошко, причесал щёточкой волосы и присел на кровать перешнуровать туфли. Здесь его, по-видимому, настигло утомление: он сидел, опершись локтями на колени, и не двигался. Мы допили чай.

– Валик? Валик?

– Ах, оставьте.

Но мы, конечно, не оставили его, увели с собой и с тех пор больше не расставались.

Однажды мы с братиками поспорили, в каком возрасте становятся мужчинами: в четырнадцать или в шестнадцать? Логически доказать ни одно из утверждений не удавалось, и нам пришлось обратиться к папе, хотя мы боялись, что он назовёт восемнадцать, и придётся ждать слишком долго. Но папа, как обычно, предпочёл конкретному ответу сказку: