Читать онлайн «Синдром паники в городе огней». Страница 8

Нос мсье Камбреленга тоже не оставался без действия в ходе этих читок. Чуть ли не вразрез со всеми законами анатомии и функционирования органов мсье Камбреленгу удавалось производить что-то вроде вибрации ноздрей и даже увеличивать объем носа — как будто он надувал им воздушный шарик.

Если чтение захватывало мсье Камбреленга и он переваливал за десятую страницу, начинались критические манифестации ланитами и челом. Язык ходил ходуном во рту, вздувая изнутри щеки, а лоб постепенно хмурился, пока не появлялась глубокая складка, прямо-таки шрам, будто от попытки снятия скальпа.

Достигнув до середины рукописи, мсье Камбреленг подключал мышцы шеи, адамово яблоко заходилось в конвульсивных движениях, как гоняемый пинг-понговый шарик, вниз-вверх и даже влево-вправо. А на подходе к последним страницам мсье Камбреленг, бывало, начинал пошевеливать ушами, что интерпретировалось как знак высшей похвалы со стороны издателя.

Так что когда автор снова спускался на террасу, опустошенный, выжатый как лимон, практически обращенный в ничто после этих заседаний с издателем, первым делом он сообщал своим коллегам, жаждущим узнать результаты, шевелил мсье Камбреленг ушами или нет.

Если мсье Камбреленг шевелил ушами под конец чтения, все делалось возможным, у автора появлялся шанс. Одно то, что мсье Камбреленг шевелил ушами, было знаком, что он дошел до конца рукописи, а это случалось достаточно редко. Если же уши мсье Камбреленга шевелились на последних страницах, не прекращая подрагивать и после того, как рукопись складывалась и протягивалась автору, — ну, тут уж можно было говорить о настоящем триумфе. Точно так же, как мышцы влагалища не сразу перестают сокращаться после удачного акта с мощным оргазмом, так и уши мсье Камбреленга были способны слегка трепетать, как крылышки бабочки, еще несколько минут, если прочитанной истории удавалось задеть его за живое. Высшая оценка, которой и я тоже безоговорочно удостоился после читки главы 9 этого романа.

Еще с того момента, когда не помню который коллега-писатель из Восточной Европы познакомил нас в польском книжном магазине на бульваре Сен-Жермен, некоторое взаимное притяжение установилось между мной и мсье Камбреленгом. Ясное дело, что, услышав мое имя, мсье Камбреленг тут же вспомнил, что я — автор стихотворения «Корабль». «Это вы протолкнули Миттерана в президенты в 88-м», — со смешком сказал мне мсье Камбреленг. «Вы преувеличиваете», — отозвался я. «Нет, — настаивал мсье Камбреленг. — Если бы Миттерану не пришло в голову прочитать ваше стихотворение посреди решающей телевизионной дуэли с Шираком, другой была бы судьба Французской Республики».

Многие, впрочем, так и считали, поэтому мой протест, всякий раз как мне приписывали такое, носил скорее показной характер, я, на самом деле, симулировал как никто другой ложную скромность.

Год 1988, надо признать, был одним из самых феерических в моей жизни. Бернардо Бертолуччи, на вручении ему «Оскара» за лучший фильм (речь шла о «Последнем императоре»), произнес в Голливуде гневную речь, клеймя отсутствие свободы в Китае в частности и в коммунистическом мире вообще. А для наглядности он прочел, перед звездным составом гостей, мое стихотворение «Корабль». Поступок выглядел как из ряда вон выходящий в данных обстоятельствах, но Бертолуччи блеснул. Все три тысячи приглашенных на церемонию вручения «Оскара» поднялись с мест как один и долго аплодировали моему стихотворению — картинка, которую передали практически по всем телевизионным каналам свободного мира.

А меня осаждала пресса. Каждый день я получал приглашения на более или менее светский прием, на более или менее культурное мероприятие, где меня просили, чтобы я самолично и по-румынски прочел стихотворение «Корабль». Причем среди этих церемоний случались самые что ни на есть поворотные моменты в истории конца века. Когда Горбачев и тогдашний президент Америки Рональд Рейган подписали первый договор о сокращении численности ядерных ракет средней дальности, на приеме, устроенном главой Белого дома, я — куда деваться — должен был прочесть стихотворение «Корабль». Я и сейчас помню взгляд Горбачева, который слушал перевод стихотворения в наушниках: было ясно, что это стихотворение говорило о последних минутах коммунизма, а кремлевский вождь чувствовал в глубине души, что обвал системы недалеко.

Но при каких только еще обстоятельствах мне не приходилось в тот памятный год читать свое стихотворение! На открытии Олимпийских игр в Сеуле, Северная Корея, по случаю перехода к Австрии председательства в Евросоюзе, при подписании соглашения о прекращении огня между Ираном и Ираком, которого добился тогдашний генсек ООН Хавьер Перес де Куэльяр…

Правда, кое-когда я попадал в неловкие ситуации, потому что меня приглашали читать мое стихотворение на коллоквиумах, заседаниях и конгрессах, которые не имели никакого отношения к коммунизму или к идее диктатуры. До сих пор не пойму, зачем итальянцы пригласили меня прочесть стихотворение на похоронах Энцо Феррари и зачем понадобилось, чтобы я читал мое стихотворение на закрытии стокгольмской конференции по борьбе со СПИДом.

Однако с Миттераном дело обстояло иначе. Этот старый лис-социалист пригласил меня на ужин в Елисейский дворец сразу по моем прибытии во Францию. Миттеран любил окружать себя писателями и философами, он и сам был из тех, кто много читает, а иной раз его видели на набережных Сены, где он, прогуливаясь, листал старые книги на развалах у букинистов.

Его телевизионная дуэль с Жаком Шираком в апреле 1988-го стала демонстрацией режиссерского изыска. Миттеран был заядлым шахматистом и игроком в го, эту китайскую игру с тысячелетней историей, имеющей целью, по сути, занятие территории. Жаку Шираку, который был помоложе и петушился в запальчивости, Миттеран противопоставил образ мудреца, практикующего иные отношения со временем, чем у обычных политиков. Ведь это тоже игра со временем — телевизионный поединок между двумя кандидатами в президенты, когда каждому надо с наибольшей пользой распорядиться теми считанными минутами, что даны в его распоряжение. И когда Миттеран вдруг решил, к полному недоумению противника, пожертвовать три минуты эфирного времени на чтение стишка, он тем самым послал Ширака в решающий нокаут. А Франция выбрала в конечном счете человека, у которого нашлось время на поэзию.

Но вернемся к мсье Камбреленгу и к нашему с ним взаимному расположению. После первого же обмена фразами в польском книжном магазине на Сен-Жермен-де-Пре мсье Камбреленг стал брать меня на прогулки, которые он называл «упражнения в дружеской перипатетике». Другими словами, он в некотором роде вынуждал меня сопровождать его в прогулках без цели, или по-видимому без цели, по Парижу. Нигде люди не узнают друг друга лучше, чем в совместном путешествии, говорил мне мсье Камбреленг. Только путешествие, только перемещение в прямом смысле слова равносильно откровению насчет способности людей быть вместе, общаться по-настоящему.

Одна прогулка с мсье Камбреленгом длилась по меньшей мере четыре-пять часов. Обычно он назначал мне встречу в половине десятого утра в кафе «Сен-Медар» — позавтракать вместе с ним. Потом, по вдохновению минуты, импульсивно выбирал маршрут. Первый раз, помню, мы поднялись по рю Муфтар до Пантеона, потом пересекли Люксембургский сад, миновали театр «Одеон» и остановились у одного здания на рю Одеон, где в ту пору еще жил, в мансарде на седьмом этаже, Эмиль Чоран. В другой раз мы направились вниз по бульвару Гоблен, а после прошлись по Пор-Рояль до Монпарнаса, отметив особняк на бульваре Монпарнас, где в типичной буржуазной квартире жил Эжен Ионеско.

— Вы, румыны, — пленники Чорана, Ионеско и Элиаде, — говорил мне время от времени мсье Камбреленг. — У каждого румынского писателя, который прибывает в Париж, в мозгу чуть ли не врожденный настрой на образец успешности этой троицы. И вы, в подкорке, хотите стать кто Ионеско, кто Чораном, кто Элиаде. Вы, румыны, неспособны отделаться от образца успешности этой троицы. Есть еще, правда, Брынкуш, но Брынкуш — скульптор, вас же интересуют слова. Странные вы люди, ей-богу, балканские латиняне. С одной стороны, комплексуете, что дали мировой культуре всего-навсего три имени, а с другой — эти три имени вас парализуют, потому что попробуй их превзойди…

— Идите же сюда, мсье Пантелис, что вы там сидите один, — сказал наконец мсье Камбреленг почтенному старому господину с бабочкой, которого он стукнул рукописью по голове.

Счастливый, как ребенок, с проворством, какого нельзя было за ним заподозрить (по крайней мере я не мог такого за ним заподозрить), мсье Пантелис вскочил из-за стола, опрокинул стул, поправил бабочку и пересел к нам.