Читать онлайн «Час волка на берегу Лаврентий Палыча». Страница 73

Ванья и Катья, прижавшись друг к другу спинами, робко пытались объяснить, что в Америке никто с голода не умирает, но им не верили.

Тут я вступился и говорю:

– Подождите, товарищи. Ну, зачем же так? Может и у них есть что-либо хорошее?

Никогда не забуду хлынувшие на меня после этих слов со всех сторон волны ненависти и маленький ручеек благодарности, брызнувший из обращенных ко мне глаз американцев. Они как-то сразу стали говорить, повернувшись в мою сторону, и тут же позвали всех на открытие их выставки, что должна состояться 1 августа. Я горестно им поведал, что к тому дню должен уже быть далеко, ибо сам в Москве проездом. Тогда Ванья сказал, что приглашает меня в Сокольники прямо завтра, ибо основные экспонаты уже там находятся и их можно посмотреть. Рассказал, как может провести меня на территорию выставки через ворота, куда въезжают грузовики, если я подойду туда ровно в полдень. Нечего и говорить, что в 11 утра я уже вышел из метро Сокольники и мимо покосившихся деревянных домиков направился в сторону парка. Когда вступил на главную аллею, то увидел впереди нечто инопланетное: большой оранжево-золотистый купол, похожий на пол апельсина. Сердце мое замирало от счастья, ибо прямо предо мной предстала та самая знаменитая Выставка, о которой в Питере только и было разговоров. Когда я подошел к воротам для грузовиков, то там уже ошивались вчерашний шибздик в газетной треуголке и его друг

– здоровенный жлобского вида бугай в таких же сатиновых шароварах и тюбетейке на башке. Этот вчера хоть и не орал на бедных американцев, но зато очень угрожающе и выразительно мычал. Мне все время казалось, что в один прекрасный момент сие зловещее мычание вдруг перейдет в яростный боевой клич: У-у-а-а-а-а-а!!! И жлобина, раскидав всех вокруг, примется рвать на куски бедных янки голыми руками.

Сейчас, они оба были настроены весьма миролюбиво, даже робко.

Сами со мной поздоровались и рассказали, что, мол, тоже приезжие из

Сталинградской области. Подошедший ровно в полдень Ванья, провел нас троих внутрь и тут же повел пить кока и пепси-колу, которой поили рабочих выставки. Там нам налили по два бумажных стаканчика, и я стал их смаковать, перебирая в памяти эпитеты, какими буду описывать Максимюку эти таинственые напитки. А стоящие рядом шибздик с бугаем раз двадцать повторили мне, что наш квас лучше. Я сначала не соглашался. Но потом те стали смотреть на меня столь угрожающе, что я тоже сказал, что, да, мол, квас лучше. Тогда они успокоились.

Затем мы пошли смотреть экспонаты и прямо рядом с павильоном-апельсином увидели то, о чем я уже читал в журнале

Америка – дрим кар. Это был шириной и длиной со средний автобус легковой автомобиль Крайслер с хвостовым оперением сзади, под котором располагались громадные красные фонари. Впереди у автомобиля были не две фары, как у всех прежде виданных мной моделей, а четыре в обрамлении сверкающей никелем радиаторной решетки. А сверху так же сияло огромное панорамное ветровое стекло. Шибздик и бугай встали возле машины и в полном смысле слова окаменели, разинув рты. Эти дегенеративные фигуры были столь красноречиво убоги, что Ванья тут же принялся снимать их своим фотоаппаратом на фоне американского автомобильного великолепия. А у меня в сердце задергался червячок обиды. Я как-то сразу понял. что фотографии сии обязательно появятся в какой-нибудь американской газете, и там у них будут думать, что все русские такие вот жалкие кондовые кретины по сравнению с их глянцевой, сверкающей лаком и хромом Америкой. Короче, взыграл мой патриотизм, и даже возникла мысль заявить ему, что, мол, зато мы первые спутник запустили, и наше метро красивее. Но я её прогнал. Уж больно хотелось еще кока-колы попить. К тому же Ванья обещал подарить мне пачку американских сигарет и чуингвама. А главное, меня самого в тот момент так жутко потянуло в Америку, жить там вдали от жлобов в сатиновых штанах, да газетных треуголках с тюбетейками, ездить на такой вот тачке среди небоскребов, огней реклам и сверкающего великолепия витрин, что я на свой патриотизм тут же положил с прицепом. Единственно, что позволил себе, это не каменеть перед дрим каром, а смотреть на него якобы с тем же выражением простого интереса, как, если бы то была новая модель ЗИСа, ЗИМа или

Волги.

А сигареты со жвачкой Ванья действительно мне подарил. Так что в тот же вечер в сортире Казанского вокзала я заглушал запах говна нежным дымом Салема, а все окружающие удивленно ко мне принюхивались, но никто не стрелял. Да я бы и не дал. Я стоял очень гордый среди вокзальных мешочников и чувствовал свое исключительное превосходство над ними. Еще бы! Я весь день провел на американской выставке, пил там кока и пепси-колу, курю американские сигареты и знаю об Америке в тысячу раз больше их всех вместе взятых…

Ныне, сорок один год спустя, я бы таким гордым уже не стоял, поскольку обогатился совсем другим знанием, а именно: познал целиком и полностью цену в глянцевой, сверкающей лаком и хромом

Америке (Канада, ведь, тоже в Америке!) того самого фунта лиха, о котором столь провидчески твердила мне баба Дуся пол века тому назад. Сегодня я работал в Старом порту, рядом с Лаврентий Палычем, и весь день кружился, бился об меня такой родной, петербургский, везде проникающий полу дождь, полу снег. При этом, со стороны реки дул жутчайший ветер, который задирал на затылок рваный однодолларовый плащ-накидку и выворачивал наизнанку зонтик. Уже через час с небольшим я продрог до костей и стал мокрым, хоть выжимай, посему о предсказанном бабой Дусей фунте лиха вспоминал на каждом шагу, так же как и о знаменитой песне Леонида Утесова. И даже сам пытался напевать: "Ветер холодный, заморозил меня, руки больные дрожат…" Тем более, что, хоть с пищей и кровом у меня было вполне благополучно, но "мой смешной наряд" меня явно не грел, как и героя песни, американского безработного…

Единственно, что в тот момент согревало, так это булькающая в кармане фляжечка канадского виски Five stars в 200 грамм – пионерка. И еще другую такую же, но в 375 – комсомолку, баба моя обещала к вечеру прикупить. Но полной веры ей не было, и я из-за этого страдал.

Значит, походил я полтора часа под жутчайшей снежно-дождливой метелью и все вспоминал крыловского муравья, который говорил такому же, как я стрекозлу, мол, ты, козел стрекозиный, всю жизнь свою развратную только пил и пел, лишенным слуха голосом. Так, поди-ка попляши с флаерсами под этакой хлябью на старости лет! В общем, плясал я, плясал, чувствую:больше не могу. До костей уже пробрало. А фонари, несмотря на второй час дня, горят такие тусклые.

И рождественские гирлянды кругом тоже, хоть и мигают, но света не прибавляют никак. Ну, думаю, пора, разговеться.

Встал, весь мокрый, хоть выжимай, под каким-то случайным козырьком и расслабился. Во-первых, вытер очки и вновь четко увидел окружающую меня действительность. Затем, достал фляжечку и сделал ха-а-роший такой глоток. Сразу же на душе резко полегчало, а внутреннее тепло внешний холод начало побеждать. Подождал несколько минут, да снова на глоток настроился. Даже пятизвездочную фляжку ко рту поднес. Вдруг, смотрю, прямо передо мной огромнейший плакат со знакомой и родной девичьей мордашкой. Сидит этакая фря и показывает, какие, мол, у неё крутые часики Картье с бриллиантами. А сверху надписи на двух языках: Choix de Kourni; Kourni

choice, мол, выбор Курниковой. У меня, Александр Лазаревич, такая, вдруг, теплота по сердцу разлилась! Ну в точности, как у того мужика, который месяц шел по тайге, не встретив ни одной живой души.

Наконец не выдержал и закричал в небо: Еб твою-ю-ю-ю ма-а-а-ать!!! А таежное эхо ему ответило: "Ма-а-ать! Ма-а-ать! Ма-а-ать!" Мужичок пошел дальше, и сердце его пело: "Хорошо! Кругом русские люди!"

И меня такая же радость охватила. Я её понежил пару минут, да говорю: "Анютка, давай, блин, вмажем!" Она засмеялась на плакате и отвечает: "Давай, старый хрен! Наливай!" А я ей:С горла будешь?

– Ну, – отвечает, – рази только из уважения к твоему почтенному возрасту. Поехали, мол, чтобы, как говорится, Кремль стоял!

Что хочешь, русские души с первого слова взгляда друг друга понимают. Я вот пару месяцев тому назад пытался также бухнуть с

Клавдией Шифер. Сидел в скверике на плато Монтруаяль, а она прямо напротив меня с плаката какие-то там духи народу втюхивала. Я ей и говорю вежливо, мол, майне фрау Клава, волен зи тринкен мит мир айне кляйне глясс дер шнапс? Та аж позеленела на плакате, глаза закатила, да как завопит: "Доннер веттер нох айн маль!" Потом хуяк по плакату кулаком: Раух, руссише швайн! Раух!

Я сробел, фляжку в карман, сумку с флаерсами подхватил и дёру. А

Клавка мне вслед: Шнеллер! Арбайтен! Арбайтен шнеллер, шнеллер!

Арбайт мах фрей!

Ну, а Анька – баба наша, не немчура какая-нибудь. Вот мы с ней за

Кремль и вмазали. Всю фляжечку оприходовали и уже никакие ни дождь, ни слякоть, нам были не страшны. Так и пошли, два менеджера, под мокрой метелью бизнесом заниматься. Я – распространением пиццы, а она золотых часиков Картье с бриллиантами. Коллеги, блин! Кто бы, когда сказал, что коллегой самой Курниковой стану на старости лет!