Читать онлайн «Двойник». Страница 31

В записной книжке Германа было несколько телефонов старых друзей не друзей, но хороших товарищей, с которыми он сохранил отношения и встречался, когда приезжал в Москву. Все они были не из мира бизнеса, в разговорах с ними Герман забывал о делах и временами ловил себя на мысли, что они живут той жизнью, какой жил бы и он, не сложись обстоятельства так, как они сложились. Иногда он сочувствовал им. Они так и остались в своих московских кухнях. Иногда завидовал, как цирковой гонщик на мотоцикле по вертикальной стене завидует зрителям

Но сегодня никому из них звонить не хотелось. И Герман вдруг понял, что есть только один человек, которого он хотел бы увидеть — самый никчемный из всех людей, какие ему встречались, патологический бездельник, пьяница и чревоугодник, бабник, болтун, поэт, автор множества стихов, из которых Герман помнил только одно:

Звали его Эдуард Маркиш.

«Эдуард Маркиш.

Найти…»

Герман познакомился с ним в самом начале своей семейной жизни, когда ему с Катей пришлось срочно искать жилье. У Маркиша была комната в старом доме на Неглинке. Дом поставили на капитальный ремонт, почти всех жильцов уже переселили, в семикомнатной коммунальной квартире остался только Маркиш с маленькой некрасивой женой Рахилью и трехлетней дочерью. Остальные комнаты он сдавал, резонно рассудив, что нечего им пустовать, когда столько людей в Москве мыкаются без жилья. Постояльцами его были студенты, курсанты военных училищ, снабженцы из провинции, мелкие спекулянты из Грузии, сбежавшие от мужей жены, выгнанные женами мужья и вообще все, кому нужно было на время перекантоваться. Плату Маркиш брал вперед, забывал, у кого и когда брал. Этим пользовались и расплачивались по большей частью портвейном «Агдам» и красным болгарским сухим вином «Гымза». В этой квартире и поселилась молодая семья Ермаковых.

Герман прожил на Неглинке три месяца, и все время у него было ощущение, что он на птичьем базаре. Он угорел от мелькания людей, от непрекращающихся телефонных звонков, от бесконечных, на всю ночь, яростных споров о политике, литературе, философии и религии. Тема религии особенно занимала Маркиша. Какое-то время назад он крестился в православной церкви, но был словно не очень уверен в правильности выбора и пристрастно обсуждал преимущества и недостатки иудаизма, католичества и православия, как покупатель, уже оплативший покупку, пытается убедить себя, что сделал все правильно. Молодые поэты, закатывая глаза, заунывными голосами читали стихи. Молодые художники притаскивали картины и злобно доказывали право на свое виденье мира. Молодые барды хрипели под Высоцкого. А в центре всего этого гама возлежал на продавленной тахте в гостиной Эдуард Маркиш в зеленом стеганом халате до пят

— короткий, поперек себя шире, пузатый, кривоногий, с толстым носом, заросший до глаз черной бородищей такой густоты, что перед тем как закурить вонючую «Приму» или опрокинуть стопарь, ему приходилось рукой отыскивать и освобождать рот.

Рано утром, когда Герман с Катей наспех завтракали перед лекциями, он появлялся на кухне, с интересом рассматривал себя в зеркало и произносил:

— От длительного употребления алкоголя в лице появляется нечто лисье.

И тут же набрасывался на жену, если та еще не ушла:

— Ты почему дома? Быстро на работу! Денежку зарабатывай! Уволят — кто меня будет кормить?

И что Германа всегда поражало, так это то, что Рахиль не огрызалась, а напротив — словно бы расцветала, чмокала мужа в торчащий из бороды нос, подхватывала дочь и убегала по бесконечному коридору. Услышав, что хлопнула входная дверь, Эдуард назидательно говорил:

— Вот так! Пойти, что ли, вздремнуть?

Герман ожидал, что Катя потребует немедленно увезти ее из этого бедлама, но ей неожиданно понравилось. Появляясь в гостиной, она сразу оказывалась в центре внимания, поэты посвящали ей стихи, художники рисовали ее портреты, а гости с Кавказа провозглашали в ее честь цветистые тосты. Позже она всегда интересовалась, как дела у Эдика. А когда того все-таки выперли с Неглинки в двухкомнатную квартиру в Гольянове, уговорила Германа поехать к нему на новоселье.

Маркиш был лет на десять старше Германа. Курс или два проучился в Институте культуры, бросил, загремел в армию. Потом завербовался в Воркуту, чтобы заработать на кооператив, несколько лет проработал проходчиком на шахте. Денег не заработал, потому что копить не умел и не любил, но приобрел стойкое отвращение к физическому труду и к работе вообще. Числился методистом в заводском Доме культуры, раз в месяц приезжал расписаться в ведомости. Зарплату тут же отдавал директору, а на жизнь зарабатывал тем, что писал сценарии для команд КВН, которые в советские времена были на каждом уважающем себя предприятии. Если команда выигрывала, ему, кроме гонорара, платили премии из богатых профсоюзных касс. А поскольку сценарии он писал для обеих соревнующихся команд, одна из них непременно выигрывала, так что свою премию он получал всегда. Но денег все равно не хватало, он у всех занимал и никогда вовремя не отдавал. Но долги помнил. И когда вдруг отдавал, это воспринималось как поступок благородного человека, почти как подвиг.

Позже, в постсоветские времена, когда интерес к КВН угас, а профсоюзные кассы исчезли вместе с профсоюзами, зарабатывал на выборах в одномандатных округах. При этом по старой привычке консультировал предвыборные штабы двух кандидатов, имевших наибольшие шансы. Один из них всегда побеждал, что создало Маркишу репутацию умелого и удачливого политтехнолога и позволяло запрашивать высокие гонорары. Герман очень скептически относился к его способностям, но однажды убедился, что был не вполне прав. Эдуард заехал к нему одолжить немного денежек в самый разгар дефолта, когда все склады «Терр» были забиты импортной обувью. Рубль обесценивался на глазах, продавщицы не успевали менять ценники. Маркиш предложил повесить в витринах магазинов плакаты: «Завтра будет дороже!» Торговля заметно оживилась.

Герман давно уже никому не пытался давать советов, зная, что они бесполезны и никаких добрых чувств у собеседника не вызывают. Но Эдуарду однажды сказал:

— Слушай, ты какой-то неправильный еврей. Оглянись: все что-то делают, приватизируют, а ты лежишь на диване, бока пролеживаешь. Это скорее по-русски, чем по-еврейски.

— Наоборот, я самый правильный еврей, — возразил Маркиш. — Мы две тысячи лет крутимся. И что? Стали мы счастливее? Стали нас больше любить? В конце концов должен же найтись еврей, который скажет: а таки зачем нам все эти хлопоты? Вот я и есть тот еврей.

— Если бы все были такие, как ты, жизнь превратилась бы в болото, — заметил Герман, сдерживая раздражение, какое всегда испытывал при виде российского разгильдяйства в любых его проявлениях.

— А если бы все были такие, как ты? — добродушно парировал Маркиш. — Во что бы она превратилась? В Куликовскую битву. Мы с тобой в некотором роде двойники. Я твое зеркальное отражение, только с другим знаком. В жизни все уравновешено, на каждый плюс есть свой минус. В этом и заключается высшая мудрость божья.

За двадцать лет, минувших со времен Неглинки, Маркиш сменил нескольких жен. Все они были намного моложе его, все как одна некрасивые, с нескладными судьбами, зажатые и словно бы испуганные и жизнью вообще, и появлением в их жизни этого коротенького пузатого бородача, величественного, как турецкий султан. Насчет женщин у него была своя теория.

— Некрасивых женщин нет вообще, — втолковывал он своим молодым слушателям. — А для поэта тем более. Женщины — это цветы жизни. А если кто считает, что роза красивее незабудки, то он просто мудак, слепец и богохульник. И не поэт, а говно. Ибо слепец тот, кто не видит красоту божьего мира, мудак тот, кто ее не ценит, и богохульствует тот, кто не умеет ей радоваться.

Промаявшись с Эдуардом года по три-четыре, жены от него уходили, но это были уже другие женщины — самостоятельные, уверенные в себе. Они даже становились красивыми, как незабудки, осознавшие свою неповторимость, удачно выходили замуж, делали карьеры. Первая его жена, Рахиль, защитила докторскую диссертацию и заведовала кафедрой славистики в Иерусалимском университете, другая стала модным дизайнером, еще одна занялась коммерцией и владела несколькими дорогими табачными магазинами.

Последняя жена Маркиша, четвертая или пятая, миловидная татарочка Дания, окончила вечернее отделение экономического факультета Тимирязевской академии, работала в московском представительстве «Терр». Герман взял ее по просьбе Эдуарда, ни на что особенно не рассчитывая, но она быстро вошла в курс всех дел и через некоторое время стала старшим специалистом в контрольном управлении. Она первой обратила внимание на появление в торговле неучтенной партии фирменной обуви «Терры», подняла документы и выяснила, что это та самая обувь, которую закупил у китайского поставщика Германа Иван Кузнецов.