Читать онлайн «Новый Мир ( № 10 2008)». Страница 53

То же можно сказать и об Алексее, сквозном герое новелл, сведенных в “роман-пунктир” “Улетающий Монахов”. Вообще, идея спасения, бесконечно далекой, но все же открытой и манящей перспективы преображения играет очень важную роль в литературном и душевном микрокосме Битова.

Маканин в характернейших своих произведениях 70-х – начала 80-х годов (“Портрете и вокруг”, “Полосе обменов”, “Отдушине”, “Человеке свиты”, “Гражданине убегающем”) выявляет некие изначальные постулаты человеческого существования, сводя к ним все пестрое мельтешение жизни. Он создает законченную систему “экзистенциалов”, базовых элементов и закономерностей бытия, неизменных, универсальных.

Выписывая свои узнаваемые, исполненные экклезиастова скептицизма сюжеты и ситуации, он констатирует: это – жизнь! И все неприглядные человеческие свойства, безошибочно обнаруживающиеся “по ходу следствия”, - тот же конформизм, готовность легко принимать диктуемую обстоятельствами форму, а также мелочность, завистливость, алчность, мстительность – суть ее неотъемлемые, органические свойства. Мир Маканина – не поврежденный, не испорченный. Он таков, каков есть. В его пространстве неуместны моральные оценки и критицизм – им неоткуда тут взяться. Автор не судит своих героев, не оценивает исторические обстоятельства, сформировавшие их именно такими. Единственное, что вызывает его осуждение (проявляющееся через насмешку), – это иллюзия прогресса, а также “умствование”: претензии отдельных индивидов (“умников”) на самостоятельность, на совершенствование жизни или собственной натуры. Соответственно, этот мир безотраден, хотя отчаянию, как и другим эксцессам, в нем нет места.

Шли десятилетия - Битов, и Маканин переживали творческую эволюцию, каждый, естественно, свою. Маканин с конца 70-х, примерно с повести “Голоса”, стал переходить от точных и едких плоскостных зарисовок, от ясных, пусть и ветвящихся, цепочек доказательств и иллюстраций, складывающихся в алгоритм жизни, к изображениям мерцающим, с более глубокой бытийной перспективой.

В “Предтече” привычно язвительная картина общественных нравов – стадность, утрата нравственных ориентиров, тоска по тайне и авторитету – дополняется сильным образом Якушкина, целителя-самоучки, человека, действительно, а не шарлатански приобщенного к некоему безличному витальному началу, к источникам энергии, силы, психологической власти над людьми. В повести “Утрата” писатель создает экспрессивную и драматичную, разворачивающуюся на нескольких уровнях притчу о стремлении человека к свершению, выводящему его за собственные пределы, преодолевающему конечность и однократность, о воле “отметиться в вечности”. В уже упоминавшейся повести “Отставший” Маканин помещает в аналитический фокус многомерную метафору “отставания”, которая покрывает собой разные феномены: несовпадение человека со временем, его представлений – с реальной действительностью, его намерений и усилий – с результатами и т. д. Общее во всех этих опусах – несводимость человеческого существования к одним лишь эмпирическим фактам и зависимостям, ощущение тайны, отсылающей к некоему метафизическому горизонту.

Параллельно с усложнением смыслового поля изощряется и творческая манера Маканина. Писатель вырабатывает вполне своеобразную композиционную технику, очень далекую от линеарности. Манера эта, кажется, сродни музыкальной. Общая тема первоначально набрасывается прерывистым контуром, несколькими штрихами и деталями. Потом автор неоднократно возвращается к одним и тем же эпизодам, обогащает разработку новыми подробностями, вводит дополнительные мотивы, углубляет анализ. Повествование идет расширяющимися концентрическими кругами, включающими в себя новые ракурсы, иногда сдвигающими тему в неожиданный регистр.

Битов оказался более привержен своей изначальной манере и кругу тем. Правда, он тоже уходил от прежней цельности и ясности своих построений - в сторону усиления “метафикционального” колорита, усложнения соотношений между исходным жизненным материалом, собственно сочиненным текстом, обстоятельствами его написания и авторским отношением к нему. Кроме того, в 70 – 80-е годы складывается его концепция бытия как Божественной, равновесной и гармоничной экосистемы, которую человек так и норовит разрушить своим интеллектуальным любопытством и жадностью. В “Человеке в пейзаже”, например, центральное место занимают религиозно-онтологические рассуждения эфемерного героя, Павла Петровича, о природе как таковой и природе творчества, о творении и Творце, о предназначении человека и пределах его познания. Напряженность этих размышлений, острота и драматизм рефлексии контрастируют со снижающим, житейско-юмористическим фоном отношений рассказчика и Павла Петровича, с их похождениями в алкогольном “зазеркалье”.

В цикле рассказов “Преподаватель симметрии” Битов сознательно пробует себя на набоковской почве. Здесь царит дух фантастического конструктивизма и сновидческой магии. В многоконтурную рамочную конструкцию (воссоздание по памяти книги анонимного английского автора, выполненной по усложненным формальным правилам) вставлены причудливые опусы, в которых непринужденность и роскошь словаря сочетаются с головокружительными пируэтами мысли, система зеркал с многообразными взаимоотражениями литературы и действительности – с едкой критикой обыденного здравого смысла и позитивистской цивилизации, почти рождественский гимн частной жизни – с метафорой энциклопедии как вселенной и ее редактора как демиурга.

В обоих этих произведениях исповедание веры и надежды на чудесное преображение оттеняется горькими сетованиями по поводу соблазнов обыденной жизни, увлекающей человека на пути гордыни и греховности...

Вопрос – как соотносились духовно-эстетические искания наших героев с условиями позднесоветского “застоя”? А по-разному. Маканин существовал по видимости благополучнее. Книги его выходили одна за другой без всяких помех. Разве что журналы - до появления “Предтечи” в “Севере” - его не жаловали. И в этом, пожалуй, был свой резон – маканинские тексты представительны в массе, их смысл зачастую доходит и воздействует “кумулятивно”, по прочтении нескольких вещей подряд. Недаром внутри его творчества довольно естественно выделяются циклы – именно в масштабе цикла автор отшлифовывает свое видение темы, свою заветную мысль - “идеобраз”, поворачивает ее к читателю разными гранями...

Битову приходилось труднее. Его постоянно в чем-то ограничивали, что-то не пропускали. Роман “Пушкинский дом” на родине до перестройки не публиковался, хотя напечатанные фрагменты (“Молодой Одоевцев, герой романа” и др.), а также споры и слухи вокруг них способствовали славе автора. Исторические обстоятельства, как это часто бывает, затрудняя текущую жизнь художника, работали на миф и имидж – на судьбу. После истории с альманахом “Метрополь” в 1979 году его несколько лет “прессовали” (Битов экспрессивно поведал о своей жизни в этот период в “Ожидании обезьян”).

Насколько каждый из них действительно был оппозиционен, неудобен для власти, официоза? С Битовым все довольно просто. Он хоть и не “бодался” с властью, но действительно был из генерации “стилево несовместимых” с советской идеологией. Фрондерство, несогласие органически присутствовали в его манере, и власть это чуяла.

Маканина официальные органы, похоже, не рассматривали как “чуждого”. Ведь явным образом он никогда не нарушал никаких идеологических табу. Более того, можно считать, что по-своему его тексты работали на миф о неизменности всего сущего, в том числе и существующего режима. Однако если взглянуть пристальнее, становится ясно, что ничуть не в меньшей мере сочинения Маканина подспудно размывали “идеологические устои”, наглядно демонстрируя, насколько течение реальной жизни далеко от набора норм и правил из кодекса строителей коммунизма...

Между тем наступили бурные 90-е. Для Битова и Маканина новая эпоха стала, конечно, тяжким испытанием. Все изменилось – идеология, издательская политика, вкусы и ожидания публики. Пребывание в невесомости... Как же ответили мастера на этот вызов?

Битов – экспрессивным и экспериментальным (даром что “осенним”) опусом – “Ожидание обезьян”. Ему уже, заметим, исполнилось добрых пятнадцать лет – датирован текст февралем 1993 года.

Пожалуй, в этом произведении больше азарта нового старта, нежели умиротворенности завершающего аккорда. Подспудные и подконтрольные поиски 80-х перешли в новое, буйное качество. Ничего здесь не остается от прежней прозрачности текстового пространства, в котором возводились ажурные смысловые конструкции и образы прочерчивали свои изящные траектории. Композиционная структура усложнена донельзя, до полной и намеренной невозможности в ней разобраться.