Читать онлайн «Новый Мир ( № 1 2006)». Страница 72

Романтики названы в книге первой из групп современной элиты, то есть группой, оказавшейся способной дать универсальную рационализацию своих действий и заявить на этой основе претензию на собственное место в структуре общества. Элита занимает авангардную позицию, дистанцируясь от традиции, ставшей классической, и вступая в неоднозначное взаимодействие с массовым искусством. Размежевание авангарда, классики и массового искусства носит принципиальный харак­тер. Когда граница между ними стирается, наступает эпоха постмодерна, массового общества.

Как видим, рубеж между модерном и постмодерном отмечен Дубиным со всей определенностью. Однако в целом книга создает впечатление, что для автора двухвековая “modernitй” — все еще длящееся настоящее. Выход из культурной эпохи, конечно, не происходит как выход из помещения, дверь в которое затем сразу же плотно запирается. Границы между эпохами диффузны. И все же внимание на этих границах либо фокусируется, либо нет. В исследовании Дубина верхняя граница “современности” (тоже ведь начавшейся не вдруг) прочерчена настолько же отчетливо, насколько малоактуальна для него граница между модерном и постмодерном. Причин тому может быть множество. Укажу одну из них, частную и тем не менее значимую. Речь идет о трактовке условности.

Способность романтиков к опровержению традиции Дубин связывает с пониманием условности культурных норм, которые, будучи таковыми, и нарушены могут быть соответствующим образом: “рефлексивно, иронически, в порядке игры”. На тех же правах условности включается в текст и авторская, и читатель­ская субъективность — “как сам принцип соотнесенности текста не с внешней реальностью, объектом, а с творящим и/или воспринимающим субъектом”. Романтическая ирония, теснейше связанная с романтической рефлексией, действительно неизменно указывает на условность всякой ставшей, закосневшей в своей определенности формы. Но кругом условности природа романтической иронии никоим образом не очерчивается, ибо сама возможность иронического опровержения всего ставшего и определенного проистекает из универсально- безусловного романтического представления о “творимой жизни”, о жизни как неустанном творческом становлении. Особой природой безусловности обладает и романтическая субъективность. Самовыражение становится здесь отнюдь не игрой, это отстаивание своих врожденных и потому божественных качеств, вплоть до трагической обреченности им. Трагические герои Клейста или Байрона (авторов, в высшей степени наделенных даром иронии) безальтернативно верны себе. Клейстовская Пентесилея и хотела бы стать нежной возлюбленной — но она сотворена воинственной амазонкой, гофмановский Крейслер в иную минуту и хотел бы найти общий язык с обывательским миром — да это невозможно. Для романтиков существует безальтернативное — и потому им ведом трагический регистр, напрасно автор рецензируемой книги сомне­вается в том, что этот регистр доступен “современности”. На одном полюсе романтизма — бесконечная вариативность неисчерпаемых возможностей творимой жизни, на другом — верность всего сотворенного своему истоку. И только с исчезновением этого второго полюса, полюса безусловности, наступает эпоха виртуальной реальности, блестяще описанная Дубиным как “телевизионная эпоха”.

В книге значимо все: и анализ проблем визуального в современной культуре, и исторический экскурс, связанный с культом тела и спорта, и социальные аспекты двухвековой жизни таких общественных институтов, как литература и журналистика. Соотношение советского и постсоветского, модернизационных и контрмодернизационных процессов, механизмы, структурирующие коммуникационные системы и представления коллективной идентичности, — все эти острозлободневные проблемы поставлены с захватом исторической перспективы, а повседневность, в которую мы погружены, омыта большим временем. Далекая перспектива, открытый горизонт дают, как всегда, возможность набрать дыхание для поиска тех разрешающих возможностей, которые должны же, так или иначе, быть заложены в нашем настоящем, предстающем на страницах книги как безнадежно зашедшее в тупик.

Внимание автора равномерно распределено между интеллектуальными элитами и человеком массы, среднестатистическим “эврименом”. Приходится сделать весьма неожиданный вывод: именно этот последний наиболее глубоко затронут сейчас теми процессами, которые творятся узким кругом интеллектуалов и, казалось бы, не должны иметь широкого действия за пределами этого круга. Парадокс “массовой культуры” заключается в том, что она не столько ориентируется на вкусы масс, сколько властно, как никогда, себе эти вкусы подчиняет. Виртуальная реальность — порождение элитарной субъективности, освободившейся от власти безусловного, — никак не могла бы стать изобретением “эвримена”. Но именно его жизнь оказалась погруженной в эту реальность, представленную постоянно включенным телевизионным экраном и составившую едва ли не главную компоненту той интимной душевной и умственной жизни, на которую способен “средний” человек. “Телевизионная картинка и есть мир зрителя как социального существа, как члена социума”. Телевидение, занявшее нишу, освободившуюся после спада печатного бума конца 80-х — начала 90-х годов, создает собственный мир и рождает при этом мощную иллюзию его достоверности. Даже испытывая недоверие к преподносимой ему информации, человек переживает эффект соприсутствия, созданный визуальным воздействием, а также эффект сопричастности событиям большого мира, ежедневно протекающим перед его глазами. Между тем это чувство, подтверждаемое, казалось бы, свободой выбора (переключение каналов), — лишь “оборотная сторона отчужденности реципиентов от происходящего, выражение их исключительно зрительского участия в социальной действительности”. Телевизор, который воспринимается как “окно в мир”, на деле становится ширмой или “электронным занавесом”. И это — не единственный парадокс современности. Другой, не менее выразительный, касается природы соотношения привычного и чрезвычайного в жизни постсоветского человека.

Привычка охарактеризована Дубиным как “минимальная и общепринятая норма”, лежащая в основе самоопределений “по всем основным осям идентификации человека”. Существенна здесь установка на минимализм: желание и готовность быть “как все” испытывает именно “минимизированный человек”, враждебно воспринимающий всякое превышение той малости, которая признана нормой. “Малый” человек с готовностью претерпевает жизнь как тяготу, стремясь единственно к тому, чтобы и тяготу эту минимизировать, не порываясь обрести власть и контроль над собственными обстоятельствами и потому оставаясь навсегда “подопечным”, который не вступает во взаимодействие с инстанциями, его опекающими. Все, превосходящее “малую” норму, трактуется как “чужое”, но само существование “чужого” тоже привычно и “нормально”. Чрезвычайное — лишь одно из проявлений этой неподконтрольной малому человеку “чужой” реальности, поэтому привычность оборачивается постоянной готовностью к приятию чрезвычайного, повседневной сдачей перед ним.

Для человека привычки действием становится лишь то, что повторяемо. Отсюда — нынешняя приверженность к серийности и в книгоиздании, и на телевидении. Но отсюда же — и характерное для сегодняшнего дня переживание истории. Завершенное, а потому неизменное прошлое (антипод истории, понимаемой как творческое, исполненное неожиданности движение) становится поставщиком национальной мифологии, с удовольствием потребляемой “эврименом”. Псевдоистория взращивает культ российского прошлого и питает ностальгический комплекс. Ближайшим идеалом оказывается верная своей неизменяемости брежневская эпоха.

Если “малый человек” находится в круговой зависимости от преподносимой ему “массовой” культуры, то в не меньшей зависимости от нее находится и “человек элиты”. Престиж обеспечен ему только при том условии, что он становится шоуменом или продюсером, если он так или иначе попадает в ту самую телевизионную картинку, которая только и обладает сегодня статусом действительности. Но это неизбежно лишает его полномочий творца, ибо телевизионная реальность жестко диктует свои законы. В рамках той же телевизионной картинки существует и власть: “…сегодня можно говорить о симуляционном поведении как власти, „верхушки”, которая помнит, что пришла в общество и связана с обществом исключительно посредством телеэкранов (отсюда и роль PR-технологий в ее окружении), так и большинства социума, „массы””.

Телевидение неоднократно названо Дубиным “анонимной” реальностью. Но это же определение распространяется и на другие проявления социальной жизни. Описаны контролирующие функции власти, однако сама власть воспринимается при чтении книги как неосязаемый, фантомный (и в этом смысле анонимный) субъект — тот самый, что предстает на экране. И та же анонимность — в зоне культуры, от которой зависимы все и которую, следовательно, не направляет ни­кто — ни создатели, ни потребители “телевизионной” реальности. Феномен авторства исчезает с культурного и исторического горизонта, и в итоге возникает почти фантасмагорический (“пелевинский”) образ общества, в котором все (и “народ”, и “власть”, и “творцы”) включены в некое чисто условное бытование, в некую игру по правилам, как будто бы никем не сочиненным.